Герка то и дело просит у капитана бинокль и, заранее выбрав объект наблюдения, потешается вовсю. Особенно его развлекают толстухи.

– Посмотри, – кричит он с восторгом Халину, передавая бинокль, – как будут отступать вон те два шмата сала.

– Ах, попочки и в цветочечек блаженно развалились. – Халин ведет нечто вроде репортажа. – Водичка коснулась пяточек. Поднялась к ляжкам! Попочки напряглись! Заюлили, заюлили. Ах, как заюлили! Аж смотреть больно. Встали на карачки, поползли. Ну красота! – Халин быстро отрывает бинокль от глаз: – Глядел бы хоть сутки, да штурвал проклятый!

Капитан подхватывает:

– Штурвал проклятый оставлять нельзя, а то случится что-нибудь такое! – И повторяет, повторяет до бесконечности.

Герка опять изображает пение, Халин – аплодисменты.

– Эх, те бы попочки нам на судно! – говорит Герка. – На всех бы хватило!

Пожалостин продолжает свое:

– Штурвал проклятый оставлять нельзя, а то случится что-нибудь такое!

Наконец он не выдерживает, замолкает, берет бинокль.

Герка спрашивает:

– Что, Борис Викторович, еще одна попка, достойная внимания?

– Створы впереди, – отвечает капитан.

Герка и Халин беззвучно трясутся от хохота, они уже впали в то настроение, когда достаточно палец показать, чтоб ты начал покатываться.

А мне надоело стоять и молчать, надоело быть просто зрителем разыгрывающейся комедии. И я говорю:

– Ну что ж, створы тоже вещь полезная.

Я еще не договорил, а понимаю, что лучше б молчал. Тусклая, никчемная фраза тяжеловесно зависает в воздухе. Герка окатывает меня взглядом, по которому я понимаю, что все это ясно не одному мне.

Надо бы что-то сказать ему в тон. Но что – не могу придумать. В рубке зависает тишина. Мне становится тошно. Выхожу на крыло рубки. Долго стою, греюсь на солнышке, гляжу на березовые рощицы, на воду, убегающую за корму. А когда возвращаюсь в рубку, там снова балаган – хохмят напропалую Герка с Халиным, напевает что-то себе под нос капитан. И мне еще сильнее хочется вписаться в эту веселую, легкую атмосферу. Не получается.

На четвертый день после отъезда Ренча в нашей лаборатории появился Большой. Раньше я ни разу не видел его вблизи. Только на общих собраниях – из зала – когда он восседал в президиумах. Начальство обычно без нужды к нам во флигелек не ездило. И уж если собиралось пожаловать, об этом все знали, по крайней мере, за несколько дней.

А тут я сидел один в комнате нашей лаборатории, когда вдруг открылась дверь и на пороге выросла высокая фигура Большого со шляпой в руках.

– Ловко устроились, – сказал Большой весело, – от начальственных глаз подальше – жить спокойнее. А где ваш шеф?

– Марк Ефимович в отпуске, – ответил я, вставая.

– Ах да, – он похлопал себя рукой по лбу. – Сам приказ подписывал и забыл. Склероз. Ну а отдохнуть у вас с дороги можно?

– Конечно, проходите, садитесь.

Он притворил за собой дверь, скинул на стул шуршащий золотистый плащ, мягкую шляпу.

– Значит, пребываете в гордом одиночестве? – спросил он, хоть и шутливо, но строго.

– Остальные работают в библиотеках, дома.

– Понятно. И как такая организация труда – эффективна?

– Да, по-моему, неплохо получается.

Он издал какой-то неопределенный звук и покивал головой, то ли соглашаясь, то ли осуждая, потом спросил:

– А ваша как фамилия?

– Булавин.

– А-а! – произнес он врастяжечку. – Наслышан, наслышан. Что ж, давайте познакомимся.

Он протянул руку широким размашистым жестом и до боли стиснул мою ладонь. Я терпеть не могу, когда в рукопожатиях демонстрируют силу – уж если начинается бравада мускулатурой, то отвечаю тем же. И в тот раз, не сообразив, что, когда имеешь дело с заместителем директора института, можно от некоторых привычек и отказаться, я крепко сдавил его пухлую ладонь. Он вырвал руку и замахал ею у лица.

– Ну, силен! – восторженно хохотнул Большой. – Могучая пошла молодая поросль!

– Простите, – сказал я, заливаясь краской.

– Да что тут простите! Приятно видеть среди нашего хилого племени таких богатырей. Присядем, что ли, Илья Муромец.

Он легко схватил стул и, подбросив его к моему маленькому столику, уселся напротив меня.

– Раз начальства нет, попробую у вас кое-что выяснить. Должен же я хоть какую-нибудь компенсацию получить за сожженный бензин и легкую травму.

Он швырнул на стол пачку «Мальборо»:

– Нарушим, что ли, правила противопожарной безопасности, Юрий Петрович? Вы как ответственный за помещение не возражаете?

– С удовольствием, – сказал я, стараясь попасть в тон. – С вами не так страшно, как бывает обычно. – И я вытащил из ящика стола припрятанную пепельницу.

– Значит, и обычно нарушаете? – погрозил пальцем Большой.

– Случается.

– Выговорок бы вам положено за это вкатить. Да уж ладно, прощу, учитывая откровенность признания.

Он щелкнул массивной зажигалкой. Поднес мне огонь, прикурил сам, потом спросил:

– Вы давно у Ренча?

– Почти три года.

– Значит, в курсе дел лаборатории! Вот какая история, Юрий Петрович. На наш институт периодически, выражаясь языком моего внука, катят баллон. Слышали такое выражение?

– Слышал.

– Ах, слышали! А я только от внука узнал. Впрочем, что ж тут удивительного, вы же с ним одного поколения. Вам сколько лет?

– Двадцать пять.

– А ему девятнадцать. Почти ровесники. Ну да я не о том. Так вот, про этот самый баллон. Катят его на нас периодически каждые несколько лет. Сперва вообще кое-кто мечтал нас закрыть. Теперь размышляют о сокращении. Только это между нами. Доверительный разговор. Вы как? Умеете держать язык?

– Да вроде не болтун.

– И прекрасно! Так вот, не нравится кое-кому наш институт. Старые недоброжелатели кибернетики еще живы. Хоть впрямую не тявкают, а исподтишка пытаются кусать. С ЭВМ они теперь смирились, но всякое направление, где к гуманитарным наукам подмешивают математику, – им нож острый. С любой глупостью лезут: «Что ж у вас вместо законов классовой борьбы – интегральные исчисления?» Но отбиваться приходится. И вот сейчас идет новая атака. В ближайшее время я должен ее отразить. Не напрямую, конечно. Но все-таки. Словом, мне поручено выступить к подходящему случаю на одном высоком форуме и вывалить разом наши «изюминки» – так сказать, товар лицом. Вот, глядите, что нами сделано! Любуйтесь! Чтоб потом, когда некий товарищ заговорит о сокращении, все только руками развели: как можно такой институт трогать. Ход простой, но безошибочный. Согласны?