Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Взглянув на стенд, я отправился по своим делам, в частности, по поводу постановки в Белоруссии моих пьес. К вечеру мне в гостиницу позвонила милая дама из Книжного союза и проворковала, как весенняя горлица:
— Юрий Михайлович, не забудьте, пожалуйста, завтра в 10 утра вы вместе с г-ном Григорьевым встречаете у российского стенда Александра Григорьевича Лукашенко и рассказываете о современной нашей литературе.
— С какой стати?
— Так в протоколе. Вас должны были предупредить.
— С какой стати я буду встречать президента у стенда, где нет ни одной моей книги? Президент просто не поймет, почему его приветствует такой мелкий литератор. Пусть это сделает более достойный! Георгий Пряхин, например.
— Вы серьезно?
— Абсолютно.
На том конце провода несколько минут было мертво, как в остывшем крематории.
— А что же делать?
— Не знаю.
— Но где же мы возьмем ваши книги?
— Обычно их берут в магазинах. Можете спросить у почтенного президента Книжного союза Сергея Вадимовича Степашина. Он не раз говорил, что я один из его любимых писателей. Вот уж удивится!
На том конце провода беззвучно зарыдали.
— Я вам перезвоню…
— Жду!
И что вы думаете? Через полчаса дама действительно перезвонила и голосом новобрачной сообщила:
— Ваши книги на стенде. Придете?
— Куда я денусь? И так бы пришел. Нас воспитывали партия и комсомол. Честь державы дороже личных амбиций.
Утром я и Григорьев, сжав зубы в сподвижнической улыбке, томились у стенда России, как Монтекки и Капулетти в президиуме «Единой России». Но тщетно ждали мы. Общеизвестно: судьбоносные переговоры затянулись, шли 16 часов, белорусский президент, будучи хозяином и гарантом, не сомкнул глаз. Видимо боялись, что Порошенко, вскормленный на шоколаде, не перенесет горьких путинских пилюль.
Вот такая мелкая личная байка на полях Большой Истории.
Интервью — коварный жанр. Даже самый осторожный и уклончивый говорун в беседе с умным журналистом невольно пробалтывается и выдает то, что старательно прячет в творчестве или публичной деятельности. Иллюзия сиюминутности и необязательности заставляет человека в интервью быть гораздо искреннее, чем он обычно себе позволяет. Кстати, именно поэтому редкий политик или труженик культуры отваживается, собрав свои журнально-газетные откровения в книжку, выставить на суд современников. Для иных политиков, особенно выходцев из либерального клана, это равносильно политическому самоубийству, ибо гибкость, доведенная до беспозвоночности, мало у кого вызывает уважение. Да и мастерам культуры, припадавшим на протяжении жизни к грудям разных идейно-эстетических кормилиц, это опасно. Подобный невольный дневник может повредить им не хуже подмоченной кредитной истории. Не дадут гранта, и хоть по миру иди. Впрочем, многие так и ходят по миру: то у Сороса поканючат, то у Госдепа… Сболтнуть в интервью лишнее особенно опасно теперь, когда иные писатели, особенно молодые, больше заботятся о своей репутации в просвещенных кругах, нежели об уровне текстов, которые сочиняют. Кстати, Достоевский в глазах передовой русской интеллигенции 19 века был чуть ли не мракобесом, а уж передовая нерусская интеллигенция просто тряслась от негодования, читая «Дневник» писателя». И что? Ничего?
Перед вами несколько моих интервью последних двух лет.
Код поколения
— Юрий Михайлович, вы представитель не воевавшего поколения, но на тему войны писали и высказывались не раз. Скажите, а это корректно — судить о тех событиях и спорить о них людям, «ее пороха не нюхавшим»?
— Без сомненья. Кстати, развернувшаяся сегодня дискуссия, по большому счету, не нова. Об этом как-то подзабыли, но впервые я оказался на острие сходных споров о Великой Отечественной войне в конце 70-х, после того, как напечатал цикл стихов о войне «Непережитое». Смысл претензий был тот же: почему поколение не воевавших пишет о войне. Я ответил статьей «О праве на чужую боль», высказав точку зрения, которой придерживаюсь и поныне. Война была грандиозным испытанием, задевшим весь организм народа и страны до мельчайшего капилляра. Жуткие потери и героический подъем, испытанный тогда, — все это вошло в генную память народа.
— Что называется — вошло в кровь?
— Можно сказать и так. К слову, теперь известно, что по наследству передаются не только мутации, но и некий приобретенный опыт. Механизм только другой. Так что академик Лысенко был не таким уж мракобесом. На его холодостойких сортах зерновых в войну продержались. Лучше поэта Н. Дмитриева, моего сверстника, об этой кровной памяти не скажешь:
В пятидесятых рождены,
Войны не знали мы, и все же
В какой-то мере все мы тоже
Вернувшиеся с той войны…
Историческая память неистребима, пока жив народ, поэтому ее стараются исказить и перелицевать, вывернув наизнанку…
— Память памятью, но согласитесь — нападок на нашу Победу много…
— Увы, сложилась целая субкультура циничного, небрежного, снобистского или сверхкритического отношения к Победе и войне. Откуда? В СССР о многом не принято было говорить, и напрасно. Хотя слово «политкорректность» пришло к нам только в 90-е, Советский Союз был страной истошной политкорректности, многие темы табуировали из интернациональной деликатности.
— Например?
— Например, не принято было говорить о предыстории иных стран так называемой народной демократии. Никто даже не заикался, что Польша собиралась напасть на нас вместе с Германией. Если бы Гитлер не передумал, проглотив сначала «кичливого ляха», так бы оно и случилось. А теперь все изумляются, что внуки Пилсудского в санкционном раже бегут далеко впереди американского паровоза.
— Ну, какая-то информация об этом просачивалась…
— Минимальная! И все очень удивились, когда в конце 80-х все загнанные внутрь противоречия и тлеющие конфликты вскрылись, полыхнув.
— Вот тут вам придется пояснить подробнее.
— Смотрите: после Победы в состав СССР вошел ряд территорий, население которых воевало в союзе с немцами: Западная Украина, Прибалтика… Разве те, кто поддерживал немецкий режим, после войны аннигилировались?
— Да нет.
— Бандеровцам давали десять лет, и они возвращались домой еще не старыми, способными оставить потомство. К тому же, Хрущев, заигрывая с влиятельной украинской элитой, свернул жесткую борьбу с остатками бандеровщины и даже досрочно выпустил многих сидевших за участие в УНА-УНСО. А вот те, кого они зверски убили, десятки тысяч, не вернулись и не дали потомства! Теперь мы изумляемся, откуда в Киеве свастика? А что случилось с еврейским населением Вильнюса, которое просто исчезло, как и не было? Кто это сделал? Прощенные деды тех, кто сегодня громче всех кричит о «советской оккупации». При этом они не были, заметьте, поражены в правах: работали, вступали в партию, порой занимали высокие руководящие посты…