– Ничего особенного. Просто мне пора. Прости. Я вовсе не шикарная женщина. Ты сам что-то такое обо мне напридумывал.

Сделав рукой неопределенный жест в воздухе и поправив свой расползшийся ворот, я решительно направляюсь к дверям.

– Я что-то не так сказал?

– Нет, все в порядке. Мне просто пора. – Я суетливо натягиваю пальто и кое-как наматываю вокруг шеи косынку. – Уже поздно, а мне завтра на работу.

– Так ты же во вторую смену. – Павел так и стоит возле этого стула, абсолютно растерянный.

– Это не имеет значения.

– Подожди, но я, по крайней, мере тебя подвезу.

Он спешно и от этого нелепо хромает ко мне через всю студию, и, может быть, мне следует его подождать, но я ничего, абсолютно ничего не могу с собой поделать!

Толкнув дверь, я оказываюсь на обшарпанной лестнице и мигом сбегаю вниз. Ему меня не догнать на одной ноге. Потом бегу через двор к дороге, которая угадывается по перемежающемуся свету фар. Отсюда можно выбраться, только поймав попутку. Ничего. Не может же быть так, чтобы я сгинула здесь, я не знаю даже толком где.

Нет, это даже хорошо – очутиться под влажным ветром где-то на самой окраине и ловить на трассе попутку. По крайней мере, это перебивает навязчивое воспоминание. Навязчивое – на уровне болевых ощущений. Плечо болит. Ключица, иссеченная крест-накрест. Может, шрам и не настолько уродлив. И вовсе не потому я испугалась, что под воротом открылся этот шрам. Подумаешь. Никто никогда не предъявлял мне никаких претензий. Я вдруг замечаю, что все еще держу в руке апельсин.

* * *

В каком же это было году? Где-то в восемьдесят пятом, на планете Сатурн. Павел Юрьевич тогда уже был на свете, хотя и в бессознательном возрасте. А мне было только двадцать. И мне казалось, что из-за своих прыщей я никогда не выйду замуж – кто этого не пережил, тому этого не понять. Вдобавок, после того как Маринка вышла замуж и уехала, я осталась без подруги, а столь же близких подруг я больше не завела, поэтому имела привычку по вечерам прогуливаться в одиночестве по набережной и смотреть на воду. Просто так, без цели. Не хотелось возвращаться домой. Там казалось слишком тесно, в этой квартирке над аптекой, в которой мы жили с родителями.

В начале августа вечера еще достаточно светлые и теплые. Хотя у самой воды было слегка прохладно, но я все равно сидела на берегу на бревне, выброшенном на гальку прибоем. Возле берега плавали утки с утятами в ожидании кормежки, но у меня с собой ничего не было. Да и не такие голодные наверняка были эти утки. Но потом на это же бревно пристроился какой-то парень в пиджаке, накинутом на плечи, как бурка. Он достал из бумажного пакета батон, отломил горбушку, кинул уткам, потом обратился ко мне: «Хочешь тоже покормить?» – «Давай». – я отломила кусочек его батона и, раскрошив, набросала возле самой кромки воды. Утки жадно накинулись на угощение.

– А ты сам не останешься голодный? – спросила я.

– Я как-нибудь переживу, а они – нет, – ответил он, и мне это понравилось.

Еще я заметила, что на лацкане пиджака у него комсомольский значок, и засомневалась, как это расценивать. С одной стороны, видно, что человек идейный. С другой стороны – зачем так откровенно свою идейность показывать? Я тоже верила в комсомол, но это был слишком интимный вопрос для меня.

– Я сегодня экзамен сдал, – сказал парень, может быть, заметив мое недоумение.

– В институт поступаешь?

– Да. На экономический, заочно. Мне так отец велел.

– Ты его всегда слушаешься?

– У нас иначе нельзя.

– У вас – это где?

– В Грозном.

– В Грозном?

– А ты думала, что все кавказцы черные, вот с такими носами?

У парня были полудлинные светло-русые волосы и зеленоватые глаза, действительно не характерные для кавказца. Вообще видный был парень. А слово «Грозный» в те времена еще вовсе не казалось грозным. Пока что все вокруг свято верили в дружбу народов.

– Хочешь апельсин? – парень, как фокусник, выудил из своего бездонного пакета яркое оранжевое солнышко.

– Апельсин? С Кавказа?

– Нет, местный, – отшутился парень.

Апельсины в августе тогда тоже были большой редкостью, и я до сих пор не знаю, откуда он его взял.

– Ешь!

– Прямо здесь?

– А где еще? Апельсины существуют для того, чтобы их ели.

Он достал из кармана перочинный нож, ловко спиралькой очистил плод и протянул мне. Это случилось так быстро, что мне стало даже как-то жаль разрушенного совершенства, и я невольно подумала, что вот так же быстро и без эмоций кавказцы режут баранов. Вот только что бегал по лугу веселый барашек, и вот он уже лежит грудой мяса с перерезанным горлом. Однако, отмахнувшись от мыслей, которые невольно лезли в голову, я разломила раздетый апельсин пополам (как комсомолке и подобало), протянула половинку этому парню и сама впилась зубами в сочную спелую мякоть.

– Ты ешь сама, ешь, у вас тут фруктов мало едят, а это нехорошо, – парень вернул мне свою половинку апельсина.

– Зачем тогда ты приехал к нам? – спросила я. – Если у вас на Кавказе фруктов полно.

– У нас там в университет просто так не поступишь. Взятку надо дать. А у вас еще наивные люди живут.

– Разве это плохо?

– Почему плохо? Хорошо. Я приехал – сразу на завод работать пошел.

– Почему на завод?

– Ну надо же где-то работать, чтобы заочно учиться. Потом, рабочий стаж – тоже хорошо.

– А комсомольский значок зачем?

– А я вообще с детства только о комсомольской работе мечтал. Сперва комсомольской, а потом партийной.

«Разве можно об этом мечтать?» – подумалось мне без примеси подозрения, а вдруг это простой карьеризм. Ничего такого мне даже в голову не пришло.

– Объясни лучше, что такое чоботы, – неожиданно сказал он. – Очень смешное слово.

– Чоботы? Это обувь такая старинная, ее уже не носит никто.

– Понятно, что не носит. Я тут Тургенева читал к экзамену, у него там кто-то в чоботах ходит. А ты решила, что мы на Кавказе дикие, до сих пор чоботы носим?

– Я не говорила, что кавказцы дикие.

– Ну, так все думают. Чеченцы, между прочим, такие же европейцы, только лучше. Волю родителей уважают. Так что ты меня не бойся.

– Да с чего ты взял, что я тебя боюсь?..

Это теперь мне известно, что если в самом начале знакомства человек говорит, что его не стоит бояться, – его как раз стоит бояться. И он сам понимает это, поэтому и отрицает столь активно свою жизненную позицию, желая произвести впечатление.

В тот вечер он проводил меня до подъезда, дабы на меня не напали хулиганы: «Такую симпатичную страшно одну отпускать», и мы даже договорились, что завтра идем в кино. Он сказал что его зовут Роман. Еще ему почему-то очень понравилось, что я живу над аптекой. Через неделю он назвал меня своей невестой при встрече с какими-то заводскими приятелями. Приятели смотрели на меня оценивающе, но при этом с каким-то ехидством. А я понимала это ехидство так, что пролетариям известна изнанка жизни, то есть некая сермяжная правда, которая недоступна мне, поэтому они так на меня и смотрят: «Ну что ты можешь знать о жизни, девочка?» И я тушевалась в присутствии пролетариев, потому что это они обеспечили нам счастливое будущее, сломив сопротивление буржуазии. А сами как стояли у станков, так там и остались. И отсюда тоже проистекала некая неловкость. Но все равно мне было приятно, что Роман назвал меня своей невестой. Тем более приятно, что для меня он являл собой образ современного рабочего, активного комсомольца, который тянется к знаниям и т. д. И я еще переспросила: «Я правда твоя невеста?» И он ответил: «Честное комсомольское!»