Четверг — чтение Белым реферата «Символизм как миропонимание» на одной частной квартире. И опять: самому докладчику кажется, что Блок «потемнел», а тот не без удовлетворения отмечает, что Белый «опять цитирует нас с Лермонтовым».

Белый больше идет от идеи, от теории. И в его памяти поток трагической мысли иной раз смывает золотые песчинки простых радостей.

Блок же внимателен к мелочам, порой точен до педантизма. Потому и видения его так доподлинны и не сбиваются на непросветную черноту.

Разные типы мирочувствования.

Пятница, 16-е, — день памяти Ольги Михайловны и Михаила Сергеевича Соловьевых. Ровно год назад ушли они вместе из жизни. Утром — панихиды на могилах «дяди Миши, тети Оли, Владимира Сергеевича и Сергея Михайловича».

Потом чаепитие в доме Поповых (у сестры Владимира и Михаила Соловьевых). Блок и Белый переходят на «ты».

Кульминация дня — заранее спланированный обед в «Славянском базаре». Платит Сережа, выбравший это место со значением: именно здесь собирались его родители и дядя для важных разговоров. И тут же Владимир Сергеевич встречался с Софьей Петровной Хитрово, в которую он был влюблен.

В ходе долгого и вольного разговора Люба переходит на «ты» с Сережей. Чувство семейной близости.

Оно царит и в доме Рачинских на следующий день. Блок читает множество стихов. Григорий Алексеевич слушает с восторгом и говорит, что это выше Брюсова. Выходя из этого дома в полночь, Блоки с Сережей видят, как везут в запряженной шестеркой карете икону Божьей Матери. Площадь полна народу.

Очень полна жизнь…

Двадцать второго января Блоки смотрят «Вишневый сад» в Художественном театре. Премьера состоялась пятью днями раньше и сопровождалась чествованием Чехова по поводу дня его рождения и двадцатипятилетия литературной деятельности. Брюсов и Белый там были. Автор, стоя на авансцене, кашлял и был печален. Жизни ему оставалось полгода…

Так получилось, что уход Чехова пришелся на год появления первых поэтических сборников Белого и Блока.

«С Чеховым я никогда не встречался, но всегда любил его яркий, родной мне талант», — напишет потом Белый. И Блок назовет Чехова «справедливым и всеобъемлющим», а также усмотрит у него «дух светлого противоречия», то есть тоже «родное», свое.

Двадцать третьего прощальный, «конфиденциальный» вечер с Белым и Соловьевым. Сережу на следующий день валит с ног скарлатина, и это единственное, что омрачает приподнятое предотъездное настроение.

Двадцать четвертого, в половине пятого, Блоки отправляются в Петербург с Николаевского вокзала.

Долго можно будет еще жить воспоминаниями об этих двух неделях.

Приподнятое московское настроение держится долго. Блок погружается в университетские дела. Пишет реферат по церковнославянскому языку, берется за выпускное сочинение «Болотов и Новиков».

Начинает сотрудничать с новым скорпионовским журналом «Весы». В январе Брюсов отклонил блоковскую рецензию на гастроли труппы Леблан-Метерлинк (не понравился критический настрой), а теперь попросил коротко откликнуться на петербургскую выставку Нового общества художников. Блок отзывается на увиденное не аналитически — эмоционально: «Эти художники — любят». Особенно пришелся ему по сердцу триптих Мурашко «В сумерках»: рыжая парижанка, женщина из Пиреней, болезненная девочка. «Искра надежды всегда теплится в самом сердце безнадежного ужаса» — такую мысль выносит он для себя. Среди художников, упомянутых в заметке, — Кандинский и Кустодиев.

Москву он вспоминает 23 февраля в письме к живущему в Томске Александру Гиппиусу: «В Москве смело говорят и спорят о счастье . Там оно за облачком, здесь — за черной тучей. И мне смело хочется счастья . Того же Вам желаю от всего сердца».

Гиппиус незадолго до того писал Блоку о своей влюбленности в девушку-фельдшерицу (впоследствии ставшую его женой). Поддерживая друга в его радужных планах, Блок снова повторяет заветное слово, употребляя прописные буквы: «Желаю Вам СЧАСТЬЯ, здоровья, светлого расположения духа, исполнения мистического долга». Подчеркнуто и слово «мистический», которому придается положительный, светлый смысл.

В самом конце письма — беглое упоминание о Русско-японской войне, начавшейся как раз в тот день, когда Блоки вернулись из Москвы: «А как хороша война, сколько она разбудила!»

Но эта эйфория, вызванная скорее внутренним душевным ритмом поэта, чем объективным ходом исторических событий, быстро развеивается. 31 марта под Порт-Артуром, подорвавшись на японской мине, идет ко дну броненосец «Петропавловск». Погибают шестьсот пятьдесят человек, в том числе адмирал Макаров и прославленный художник-баталист Василий Верещагин, автор «Апофеоза войны». 7 апреля Блок в письме к Белому говорит о людях, «расплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной».

С Белым — обмен письмами, стихами, мыслями и планами.

В конце марта в «Скорпионе» выходит первая книга Белого «Золото в лазури». Там пять стихотворений посвящено Блоку и одно — Любови Дмитриевне.

Благодаря друга за эти посвящения, Блок тут же советуется с ним по важнейшему вопросу: «Знаешь, я до сих пор не знаю, что делать с „Грифом”. Как Ты думаешь, издавать мне стихи или подождать? Мне и хочется, и нет, и как-то не имею собственного мнения на этот счет».

Сомнения по поводу издания сборника стихов возникли у Блока после того, как он увидел грифовский альманах со своей большой подборкой. Сергей Соловьев написал ему, что «Тетя Гриф оскандалилась». Блок ответил ему в том же тоне, изругав всех грифовских авторов (в том числе Бальмонта, Вяч. Иванова, Эллиса), кроме одного («А. Белый — изумителен»), и не пощадив самого себя: «Александр Блок — свинья, ибо поместил половину стихотворений — скверных, старых, подслеповатых».

Что стоит за этим самооговором? Помимо недовольства «Грифом», который явно проигрывает в сравнении со «Скорпионом», есть и соображения более высокого порядка. Блок чувствует, что ушел далеко вперед от своих прежних стихов. Не окажется ли его первая книга вчерашней, устаревшей для него самого? Именно этими мыслями и чувствами делится он с Белым.

Тот на вопрос друга отвечает с ответственной рассудительностью:

«1) Или Ты еще не хочешь печатать, 2) или Ты не хочешь печатать в Грифе ». Для отсрочки выхода книги он видит только крупное стратегическое основание: «Сразу же занять в поэзии место наравне с Лермонтовым, Фетом, Тютчевым, чтобы в будущем стремиться стать над ними …» Что ж, предположение, не лишенное оснований.

Тут же Белый оценивает шансы готовящейся книги «Стихи о Прекрасной Даме» с точки зрения конкуренции с современниками: «Твой будущий сборник будет сразу почти на одном уровне с Брюсовым, если мы будем смотреть с чисто формальной точки зрения, и превзойдет его существенностью и интенсивностью настроений ».