— Мне никакую не надо, — сказал я, приготовившись быстро улизнуть в ближайший проулок, — я так… прохожий.

К моему удивлению, мужичок не стал кричать: «Держи шпиона!» — а тяжко вздохнул и проговорил:

— Если прохожий, так иди откуда пришел, пока не стемнело. У нас, брат, такая власть, что никому житья нет…

Сказал и пошел куда-то по своим делам. Еще не легче/Угрожающе и неопределенно. Я зашагал дальше. Больше мне никто не встречался. Городок как вымер — ни одного человека на улицах. Зато на каждом столбе и каждом заборе висят типографским способом отпечатанные объявления со строгим предупреждением относительно комендантского часа. С наступлением темноты, было написано в объявлении, населению категорически запрещается покидать жилища.

Сейчас же еще светло, а никого нет. Странно… И главное — тишина такая, что поневоле на каждом шагу оглядываешься: не подкрадывается ли кто… Здесь, что ли, вообще никто не живет? Окна ставнями закрыты… Даже собаки не лают.

Солнце почти зашло. Сумерки все густели и густели. А кто, интересно, осуществляет надзор на улицах во время комендантского часа? Что-то не видно патруля. Впрочем, еще не до конца и стемнело…

Свернув на очередном перекрестке, я уперся взглядом в одноэтажный домик, стоявший на открытом пятачке одиноко, как Мавзолей на Красной площади. Окна с выбитыми стеклами заткнуты перинами, подушками и тюфяками, над дверью виднелась вывеска «Ресторанъ…». Название ресторана закрывало большое пятно копоти с обугленной дырой посередине — наверное, шарахнули по вывеске гранатой.

Ну что ж, ресторан так ресторан. Дверь, кстати, открыта… Я пожелал себе удачи, трижды плюнул через правое плечо и шагнул на порог.

В крохотном вестибюле сидел на корточках всклокоченный детина в красной ситцевой рубахе, заплатанной на локтях, и сосредоточенно начищал револьвер.

«Свои, — облегченно подумал я. — Не похож этот отрепыш на белогвардейца, совсем не похож. Ну вот, а я-то боялся…»

— Здорово! — сказал я.

— Здоровее видали, — не отрываясь от своей работы, буркнул детина.

Надо бы разговор завязать… Что-то товарищ не больно приветлив.

— А что, друг, — проговорил я, присаживаясь рядом, — как жизнь-то идет?

— Жизнь? — он сплюнул. — Жизнь как жизнь. Нормальная собачья жизнь. Служба, ети ее…

— Понятно, — кивнул я, — магнитная буря, депрессия, плохое настроение… Но ведь, с другой стороны, раньше-то хуже было!

— Это когда? — прищурился на меня детина.

— А до семнадцатого года.

Он опять с ожесточением сплюнул:

— Ох, хуже… Даже вспоминать на хочется. Я тогда денщиком у капитана Васина служил. Зверь лютый! Сапоги ему не почистишь — он сразу в ухо! Поутру разбудишь: ваше благородие, посетитель к вам-с… А он в меня бутылкой! Не лезь, кричит, мужицкая твоя морда, к моему благородию, которое почивать изволит! Вот что было! А ты тоже из денщиков?

— Да! Да! — с готовностью подтвердил я. — Тоже из денщиков. Скажу тебе, друг, истинно собачья была житуха до семнадцатого года.

Детина отложил револьвер.

— Раз я кухарку соседскую обнял, — угрюмо припомнил он. — А ейный барин моему нажаловался. Так мой капитан мне и говорит: на сладкое, мол, потянуло? Смешал мне касторки с керосином в стакане: на, лакомка, выпей! И сам смеется как лошадь, ей-богу.

Он трахнул кулаком по колену и посмотрел на меня.

— А как-то, — немедленно поддержал я его, — хозяин меня выволок во двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. Эх!

— А мой шомполом любил прохаживаться по заднему месту. Мол, от меня табачным духом тяжко воняет! Эх!

— А хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать! Эх!

— А мой… Да что говорить! Как вспомню его благородие капитана Васина, так меня плакать тянет. Но теперь-то лучше стало. Лучше!

— Да! — патетически воскликнул я. — Если б не большевики, до сих пор бы мы с тобой сапогами по лбам получали! Кончилось время для этих кровососов! Хватит, поцарствовали на наших шеях!

Детина как-то странно глянул на меня, моргнул… и снова потянулся к револьверу. Но тут дверь, ведущая явно в ресторанный зал, приоткрылась.

— Ванька! — донеслось из-за нее. — Ты с кем, турок этакий, треплешься там?

Детина тут же вскочил и шмыгнул в зал. Я тоже поднялся, одернул на себе кожанку и, вынув из кармана, деловито повязал на шее красный бант. А чего? Теперь можно и не скрываться. И только я шагнул к двери, как она распахнулась сама собой. Два мордоворота в царских мундирах с погонами прапорщиков стояли на пороге. В руках у прапорщиков поблескивали револьверы, а за их спинами маячил детина Ванька. От неожиданности я замер столбом. Ноги отнялись, прямо как у комиссара товарища Огонькова.

— Вот он! — закричал Ванька. — Агитировал меня, понимаешь, паскудина! — И добавил, обращаясь исключительно ко мне: — Невыносимая житуха была до семнадцатого года. А когда капитана Васина на германском фронте кокнули, я к его благородию капитану Петину пошел служить! Он-то меня никогда не бьет. Только изредка за волосья таскает. Теперь лучше стало!

Я так думаю, каждый нормальный разведчик не менее двух раз в неделю просыпается посреди ночи в холодном поту, услышав в явившемся ему кошмаре именно эту фразу:

— Господа, среди нас шпион!

Мне бы очень хотелось, чтобы эта фраза, прозвучавшая сейчас, была всего лишь частью сновидения. Нет, ну глупость же, клянусь адским пеклом! Так просто попался! А почему, собственно, попался? Что я такого сделал? Ничего я не агитировал, только высказал вслух пару мыслей. А красный бант… Мало ли у кого какие привычки в одежде? Красный цвет теперь среди белого воинства вообще запрещен, что ли? Тогда вон тому прапорщику надо отрубить нос — он у него не просто красный, а пунцовый!

— Р-руки назад! — скомандовал Ванька.

Конвоируемый прапорщиками и паскудным денщиком Ванькой, я прошел в зал. Небольшой такой зальчик ресторана плотно уставлен был столиками, за которыми сидели офицеры в царских мундирах. Человек, наверное, двадцать — от прапорщиков до полковников включительно — и все при полном параде: мундиры, фуражки, погоны. Сначала в моей голове мелькнула испуганная мысль, что я сдуру залетел в штаб здешнего командования — вот тогда-то мне точно конец. Но потом я разглядел — мундиры расстегнуты и густо покрыты пятнами, не крови, конечно, а соусов; фуражки сбиты: у кого на затылок, а у кого на ухо; и на столах не секретные карты и пакеты с донесениями, а бутылки и закуска. Потолок затянут струями синего табачного дыма, похожего на пороховой. На эстраде, словно загипнотизированная заклинателем кобра, покачивался длинношеий белобрысый штабс-капитан и задумчиво гудел унылую какую-то песню. Я вошел в зал как раз на словах: «…то ли со-олнышко не свети-ит… то ли бли-изок комисса-ар…»