это все добро, пот и кровь мужицкая. Эх, ведь его до выгона-то скотины и много еще спонадобится! – с назидательной укоризною поучал он, заглазно, семью. Да и скотине доставалось – он деловито разговаривал с ней во дворе. Одну восхваляя за скромность, другую же, хая за неряшливость во время еды за то, что иная скотина ни столько съест, сколько, теряя, роняет себе под ноги, в навоз.

В это утро от хозяина больше всего попало курам. Подобрав натерянное сено, он не миновал заглянуть и на сушила, где хранится запас овсяного и ржаного корма для скота. Откуда-то из потайного места выскочила курица и принялась натяжно и надоедливо кудахтать, извещая о том, что она только что снеслась. С каким-то голосистым вычуром закудахтала еще одна курица. Василию вздумалось найти гнездо, и он стал осматривать все потайные места, где бы могли куры упрятать свои гнезда от хозяйских глаз. Он нечаянно смел наметавшийся на обрешётке крыш снег. Снег попал ему за ворот рубахи, холодной струёй обжёг спину. С досады он чертыхнулся, вполголоса выругал кур.

– Вот ведьмы окаянные, прячут гнёзда, сам чёрт их не найдёт! Зловредная скотина! Зерно жрут, а яйца от хозяина прячут. Ведь и наделал им гнёзд-то в неплохом месте, так нет, сами потайных понаделывали. Вот и ищи их тут по всем ущельям и сметай шапкой и пыль, и паутину, и снег. Того и гляди башку-то себе сломишь! – досадливо на непослушных кур бурчал Василий про себя. А куры как ни в чем не бывало, продолжая надсадно и досадно для хозяина кудахтать, неспеша бродили по сушилам, ожидая, когда хозяин покинет пределы их гнёздования, чтоб снова усесться на свои гнезда.

– Не орите супостаты! – наделял он бранью непослушных кур. Наругавшись с курами и отведши в поучениях своих душу, Василий слез с сушил, вышел со двора к воротам. У угла своего дома стоял сосед Иван Федотов, он с интересом наблюдал, как от пригретой солнцем тесовой крыши Савельевой мазанки лениво клубилась седая испарина.

– Знать, опять до тепла дожили, – вместо обычного приветствия крикнул Василий своему шабру.

– Да, вон как от крыши-то парит! – весело улыбаясь, откликнулся Иван.

– Здорово тает! Я вчера с крыши двора снег скидывал, в поле заглянул, гора-то уж совсем от снега облысела.

– Наверное, воды нынче много будет, снегу-то вон сколько навалило! – высказал свое мнение насчёт будущего водополья Василий.

– Это как сказать: больше снега – малые воды. Бывает, зимой снегу совсем мало, а воды в водополье нагрудится с полей – в озеро не убирается, – высказался о своих наблюдениях о полой воде Иван. – Так, возьмётся таять, так глядишь, и до пасхи не увидишь.

– Да, бишь, она нынче какого числа будет? – спросил Иван.

– По-новому-то девятнадцатого, а по-старому шестого апреля, – осведомленно ответил ему Василий. – Ты плуг-то отремонтировал?

– Уж недели две, как в кузницу лемех отдал оттянуть. Надо сходить, понаведоваться, кузнец, наверное, уж оттянул.

– Да, у меня что-то Серый приболел, видать, опоил, что ли?

– А ты попои его дикой рябинкой, и все пройдёт, – посоветовал Василию Иван. – Да ты, бишь, сколько тогда за него дал? – спросил он Василия.

– Шестьдесят пудиков ржи отвалил! Это ведь в мирное-то время целая «Катенька», – с задорной выхвалкой осведомил Василий своего шабра.

– Да, уплачено немало, эт не то, что платить бесценными керенками, – отозвался Иван.

Меж тем, Ванька Савельев, прискакав от Цыбыша с пёркой, отдал ее отцу, тот ушёл с ней в токарню, а Панька Крестьянинов как этого ждал. Он, приспособившись на своем крыльце с зеркалом, направил солнечный луч прямо в лицо Ваньке. «Зайчик», прыгая по ванькиному пиджаку и шапке, угождал в глаза, слепил Ваньку. Он догадался, Панька подзывает «зайчиком» к себе.

– Ванька, подвязывай к лаптям, как и я, баклуши и айда на дорогу, ключи пропускать. Вон и Санька Федотов на баклушах со скребком в руках идет.

Весело, с гулким притопыванием деревяшками о твёрдый ледяной черепок дороги, расхаживаются ребятишки с шумом и смехом. Они пропускают ключи железной лопатой, прорывая снег, давая ход накопившейся талой воде. Снег на припоре солнце рыхлел, подтаивал, превращался в тонюсенькие ноздреватые льдинки, которые отваливаясь от своего места, падали в потоки пенистой воды и с легким шуршанием уплывали вниз, потом они, тая, превращались в воду, прибавляя этим общее количество талой воды. Ключ усиливая течение, на уступах, клокоча, бурлил. Панька, Санька и Ванька пускают в потоки ключа самодельные кораблики, вперегонки бегают вдоль малюсенького ручейка, с интересом и детской забавой следят за своими корабликами, споря при этом о том, чей кораблик быстрее всех плывет. А вода стремительно все течёт и течёт, направляясь в низину озера, где уж лёд посинел и вдоль всего берега образовались водяные закраины. Пообтаявшие грязные проруби уныло торчали вздутыми пупками. Конский навоз пунктирной линией валяется на освобождённом от снега льду. По обеснеженному и обезлюдевшему синему льду одиноко расхаживают вороны. В воздухе с неприятным криком порхают мартышки, они подстерегают полузадохнувшихся за зиму, выплывших из-подо льда карасей.

Уговорились две старухи соседки, Савельева Евлинья и Крестьянинова бабушка Дуня поговеть на вербной неделе. Отпросились от старших в семье и пошли. Бабушка Евлинья обула коты, нарядилась в кубовый сарафан. Одевшись в кафтан, пошла к обедне. Ее уже поджидала бабушка Дуня, одетая в курточку с берами, а на ногах тоже коты. Пока шли до церкви, в разговоре вспомнили все, и старинку, и настоящее.

– Едва вырвалась поговеть-то, – начала жаловаться Евлинья, – впрягли меня за ребятишками присматривать, вот и няньчийся тут с ними, а их целая куча. А самовольники – не приведи Господи! То жрать, то спать, то срать…

– А мне, ночесь, виденье наяву было: утрось иду я по улице, а за мной собак целая стая бежит, должно быть, «сучья свадьба», так я перепугалась, что едва молитву и выговорила, а то бы могли они меня закусать до смерти! Я и баю нашему Паньке, гляди, мол, как бы на тебя не напала такая сучья свадьба, ведь ты везде по улицам-то шлёндаешь! Не ровен час – нападут, от них не скоро-то не отбояришься! – высказала бабушка Дуня о своей встрече с собачьей сворой.

– Оне с нашим-то Ванькой любую сучью свадьбу разгонют, – высказалась и Евлинья. Дорогой старухи вспомнили и о своей молодости:

– Бывало, мы со своим Ефимушкой частенько в город на лошадке езживали, любил покойничек в город ездить и меня с собой прихватывал, а в городе-то, бывало, калачом угощал, медку покупал, крендельками баловал. Не жизнь была, а малина! – с самодовольством известила Евлинья