Изучавшие феномен финансиализации экономисты обнаружили устойчивую корреляцию между ростом финансового сектора и неравенством, а также сокращением доли труда в национальном доходе{97}. Тот факт, что финансовый сектор, по сути дела, облагает остальную экономику своего рода налогом, а затем перераспределяет выручку в пользу тех, кто находится на вершине иерархии распределения доходов, является достаточным основанием для того, чтобы сделать вывод о его влиянии на ряд рассмотренных нами тенденций. Впрочем, взвалить на финансиализацию всю вину, скажем, за поляризацию и уничтожение рабочих мест, связанных с рутинными операциями, вряд ли можно.

Также важно понимать, что рост в финансовом секторе в большой степени зависит от развития информационных технологий. Практически все инновации в финансовой сфере, появившиеся в последние десятилетия, включая, например, обеспеченные долговые обязательства (CDO) и экзотические производные финансовые инструменты, не были бы возможны без доступа к мощным вычислительным ресурсам. Более того, почти две трети торговых операций на рынках ценных бумаг в настоящее время осуществляется в автоматическом режиме по специальным алгоритмам, а фирмы на Уолл-стрит обзавелись огромными вычислительными центрами, которые располагаются в непосредственной близости от бирж, поскольку это позволяет получить преимущество в скорости торговли, исчисляемое крошечными долями секунды. В период с 2005 по 2012 г. среднее время выполнения торговой операции снизилось с 10 секунд до всего лишь 0,0008 секунды{98}. При этом именно высокочастотная роботизированная торговля сыграла решающую роль в «мгновенном обвале» в мае 2010 г., когда индекс Доу — Джонса для акций промышленных компаний рухнул почти на тысячу пунктов, а затем восстановился, принеся чистую прибыль, — и все это в течение каких-то пары минут.

Если рассматривать финансиализацию с этой точки зрения, то вряд ли ее можно назвать убедительным объяснением наших семи тенденций в экономике; скорее, это — по крайней мере в некоторой степени — одно из следствий набирающего обороты развития информационных технологий. В связи с этим хочется предостеречь всех, кто думает о будущем: нет никаких сомнений, что по мере дальнейшего развития технологий в условиях отсутствия сдерживающих норм и ограничений инноваторы от финансов обязательно найдут новые возможности для извлечения выгоды, и, если судить по опыту прошлого, вряд ли можно поручиться, что это пойдет на пользу обществу в целом.

В 1950-е гг. членами профсоюзов были более трети американцев, занятых в частном секторе. К 2010 г. эта цифра опустилась приблизительно до 7 %{99}. На пике своего влияния профсоюзные организации успешно защищали интересы всего среднего класса. То обстоятельство, что в 1950-е и 1960-е гг. работникам удавалось систематически отвоевывать львиную долю выгоды, которую давал рост производительности труда, по крайней мере отчасти, объясняется авторитетом профсоюзов, позволявшим им в то время отстаивать свои позиции в переговорах с работодателями. Сегодня наблюдается совершенно иная картина: профсоюзы с трудом удерживают людей в своих рядах.

Резкое падение влияния профсоюзов является одним из наиболее заметных проявлений, связанных со сдвигом вправо, который характеризует американскую экономическую политику последних трех десятилетий. В своей книге 2010 г. «В политике победитель получает все» (Winner Take All Politics) политологи Джейкоб Хэкер и Пол Пиерсон убедительно показывают, что политика является основным фактором углубления социального неравенства в США. Хэкер и Пиерсон указывают на 1978-й как на поворотный год, когда в результате непрерывного давления со стороны хорошо организованных сил, представляющих консервативную часть бизнеса, в политическом ландшафте США начались фундаментальные сдвиги. Это привело к тому, что в последующие несколько десятилетий государство перешло к политике либерализации отраслей экономики, предельные ставки подоходного налога для богатых и корпораций были сокращены до исторических минимумов, а профсоюзные активисты стали сталкиваться все с большим количеством трудностей в своей работе на местах. Многое из этого было обусловлено не интересами предвыборной борьбы, а, скорее, постоянным лоббированием со стороны бизнеса. С уменьшением влияния профсоюзов и бурным ростом числа лоббистов в Вашингтоне будничная политическая борьба в столице все больше начинала походить на игру в одни ворота.

Несмотря на всю кажущуюся уникальность сложившейся в США политической ситуации, ставящей средний класс в максимально невыгодное положение, есть основания полагать, что развитие технологий затронуло и целый ряд развитых и развивающихся стран. Практически во всех промышленно развитых странах наблюдается углубление неравенства на фоне общего сокращения доли труда в национальном доходе. При этом в большинстве стран Европы отмечается поляризация рынка труда. Канада тоже не стала исключением: несмотря на сохранение профсоюзами прочных позиций на национальном уровне, неравенство растет, медианные доходы домохозяйств в реальном выражении падают с 1980 г., а количество членов профсоюзов в частном секторе продолжает сокращаться по мере исчезновения рабочих мест в промышленности{100}.

В определенном смысле все упирается в то, как мы трактуем ситуацию: если страна не способна проводить политику, направленную на минимизацию последствий структурных изменений, вызванных развитием технологий, должны ли мы видеть причину проблемы в технологиях или в политике? Каким бы ни был ответ на этот вопрос, совершенно ясно, что с точки зрения характера принимаемых политических решений США стоит особняком: здесь не просто не могут принять меры, которые бы противодействовали силам, толкающим страну к более высокому уровню неравенства, но еще зачастую и делают выбор в пользу решений, которые фактически помогают этим силам одержать верх.