Довольно серьезная работа по улучшению общего уровня сельскохозяйственной образованности казаков чуть позже была развернута и в других войсках. Например, в Забайкальском войске в ст. Сухомлинской для казаков были организованы курсы по земледелию, в ст. Улятуйской – по скотоводству и молочному делу, в г. Чите при учебно-показательном поселке – по пчеловодству. В г. Нерчинске действовала сельскохозяйственная школа, в которой обучалось до 48% забайкальских казаков [284].

Все отмеченные мероприятия, хотя, безусловно, и приносили известную пользу, не могли существенным образом повлиять на общее состояние казачьих хозяйств в сторону улучшения их общего экономического положения. Общая тенденция осложнения положения была очевидной. И на данное обстоятельство продолжали обращать внимание и войсковые, и правительственные органы. Буквально накануне Первой мировой войны, в мае 1914 года, ответственные чиновники Военного министерства констатировали, что экономическое состояние казачьих войск находилось в «... крайне неудовлетворительном и даже угрожающем положении» [285]. Хотя буквально воспринимать данное заявление не следует, поскольку общее экономическое положение казачества становилось «угрожающим» не в абсолютном плане, оно ухудшалось по сравнению с предшествующим периодом времени и отнюдь не являлось бедственным. В то же время многочисленные и довольно масштабные предкризисные, а в некоторых случаях даже явные кризисные проявления вполне очевидны. Причем с течением времени они неуклонно обострялись.

Ухудшение общего экономического положения казачества стимулировало развитие в его среде процессов социальной дифференциации. Рассмотрению этой проблемы в отечественной историографии уделялось большое внимание. При этом сказывалось не только непосредственное влияние теоретико-методологических установок господствовавшей в советское время марксистской идеологии и соответствующих политико-идеологических постулатов, но (это следует отметить особо) и непосредственная значимость данной проблемы, как таковой, для всестороннего и объективного исследования социально-экономического положения казачества. А без этого, в свою очередь, необходимая характеристика его социально-политического облика, анализ политических позиций в период революций и Гражданской войны были бы серьезно затруднены.

Вопрос социальной дифференциации казачества предметом самостоятельного изучения стал в начале 30-х годов. Одним из первых к нему обратился И.П. Борисенко, который проделал большую работу по конкретному подсчету процентного соотношения уровня социальной дифференциации казачества Дона и Северного Кавказа. В результате он пришел к выводу о том, что 5–10% казаков являлись бедняками, 60–65% – середняками, 10–15% – кулаками. Он также посчитал необходимым отдельно выделить особую имущественную группу казаков, занимавшую промежуточное положение между бедняками и середняками, насчитывавшую, по его мнению, порядка 8–15% маломощных казачьих хозяев [286]. С этим выводом позже полностью согласились Н.Т. Лихницкий [287], С. Бойков, Н. Буркин, З. Кондюрина [288], которые в своих работах опирались на приведенные данные И.П. Борисенко. О преобладании середняцких казачьих хозяйств говорил и Н.Л. Янчевский [289]. Однако чуть позже в исторической литературе появляются иные данные относительно уровня социальной дифференциации казачества. Так, по подсчетам И.М. Разгона, на Кубани 48% всех казачьих хозяйств являлись бедняцкими, 41,1% – середняцкими, 10,9% – кулацкими [290].

В 50–60-х годах в историографии появляются новые процентные выкладки соотношения различных социальных групп среди казачества. При этом мнения исследователей относительно того, какая из них преобладала, разделились. Так, П.В. Семернин считал, что наибольшим был процент середняцких хозяйств. Они, согласно его расчетам, составляли от 41 до 62% общего числа казачьих хозяйств. Бедняцких, по его мнению, было 25–30%, а кулацких – 21–23% [291]. Разделяя общий вывод П.В. Семернина о преобладании в казачьей массе середняка, В.П. Зайцев привел несколько иные данные: 33,3% среди казаков составляли бедняки, 45% середняки, 21,7% кулаки [292]. Примерно о таком же соотношении, рассматривая состояние казачьих хозяйств терских казаков, говорил и Д.З. Коренёв [293].

Но в тот же период выходят и работы, в которых говорилось о преобладании бедняцких казачьих хозяйств. В.А. Золотов полагал, что 35–40% донских казачьих хозяйств были бедняцкими, а свыше 30% – зажиточными и кулацкими [294]. Данную точку зрения полностью разделяли Л.И. Берз и К.А. Хмелевский [295]. Эти же процентные выкладки были приведены и в совместной работе В.А. Золотова и А.П. Пронштейна [296]. И.В. Корольков согласился с данными И.М. Разгона [297]. Д.С. Бабичев, основываясь на данных официальных войсковых структур, пришел к заключению о том, что в самом конце XIX века обедневшие казачьи хозяйства составляли на Дону около 50% их общей численности [298], а в 1916 году 20% казачьих хозяйств были сильными, кулацкими, 23% середняцкими, 57% бедняцкими [299]. Отдельные авторы говорили даже о преобладании среди казаков кулаков. Так, например, В.П. Малышев считал, что кулацкими являлись 47,4% всех хозяйств амурских казаков [300]. В дальнейшем такой подход не только не получил развития, но и был практически дезавуирован.

В 70—90-х годах историками был сделан новый важный шаг в направлении более глубокого и всестороннего изучения этой проблемы. Но споры относительно того, какая из социально-имущественных групп, бедняцкая или середняцкая, доминировала в казачьей среде, продолжались. Л.И. Футорянский полагал, что во всех казачьих войсках страны, за исключением Оренбургского и Амурского, накануне Первой мировой войны 39,8% казачьих хозяйств являлось бедняцкими, 34,9% середняцкими, 25,3% кулацкими (а к 1917 году число бедняцких хозяйств выросло до 55,4%) [301]. Однако он не обосновал методику своих подсчетов. В его последней работе после приведения несколько иных данных процентного соотношения бедняцких, середняцких и кулацких казачьих хозяйств, основанных на военно-конской переписи 1912 года, содержится фраза: «Если судить только по количеству лошадей, процент зажиточных, кулацких элементов в казачестве (25,4%) был значительно выше, чем в крестьянстве» [302]. Возникает вопрос о правомерности рассмотрения проблемы социальной дифференциации казачества на основе одного этого критерия. Такой подход конечно же не может считаться научно обоснованным. Л.И. Футорянский также утверждает, что «наибольший удельный вес зажиточных казачьих хозяйств был на Кубани, в Забайкальском, Сибирском и Семиреченском казачьих войсках, середняцких – в Терском, Кубанском, Донском. Бедноты – в Астраханском (62,9%), Уральском (58,2%), Уссурийском (55,4%), Терском (47,1%)» [303]. Однако автор ничего не сказал ни о методике вычислений, ни о критериях, положенных в основу подсчетов. Неясно также, почему в Кубанском войске одновременно, если судить по приведенному выше высказыванию, преобладали и зажиточные, т.е. кулацкие, и середняцкие казачьи хозяйства, а в Терском – и середняцкие, и бедняцкие.

По мнению А.Я. Ворониной, в Забайкальском войске преобладали бедняцкие хозяйства. Согласно ее подсчетам, в земледельческо-скотоводческой группе хозяйств забайкальских казаков к бедным отнесены 42% хозяйств, к средним 38%, к зажиточным 20%. В скотоводческо-земледельческой группе соотношение было несколько иным: бедных 44,7%, средних 35%, зажиточных 20,3% [304]. А.И. Долгих считает, что 51,8% сибирских казаков не могли самостоятельно вести хозяйство [305].