пойму, откуда узнала! Никто мне не говорил! Честное слово! Вычислила! Ты знаешь этот анекдот?

— Нет, — говорю, — не знаю.

— Ну ладно, — сразу остывает она, — переменим пластинку. А ту, старую, выкинем к черту. Она совершенно истерлась и никуда не годится. Не музыка, а игра на нервах. Договорились?

Договор вполне меня устраивает, но ответить не успеваю: врывается Бурлака. Физиономия у него разгоряченная, шляпа на боку. Секундное замешательство: это кто же такая? «Драсьте!» — бросает он Але и тотчас же отворачивается от нее, плюхается на стул.

— Новая наша сотрудница… — собираюсь я познакомить их, но ему и этого достаточно.

— Драсьте! — повторяет он, не глядя на нее. — Понимаешь, какая петрушка! Чайковский-то вернулся! Какой Чайковский? Ну, Блантер. Ну, этот музыкант, любитель дальних странствий! В Москву ездил. За песнями. — Хохочет. — Вот артист!

— Чему ты радуешься? — спрашиваю сквозь зубы.

— Так если бы не я, — хохочет Бурлака, — жинка его б чем-то тяжелым прибила, а то, веришь ли, такая сердечная встреча, будто с космоса приземлился!

— Все! — говорю я, а голос на пределе. — Идиотские версии будем сдавать в архив! Негодные пластинки — на помойку! Меня здесь нет! Сажусь писать заключение и не встану, пока не закончу!

Бурлака обращается к Але:

— Чего он распсиховался, вы мне можете подсказать?

8

В дверь постучали, а я уже был наготове, это мой телевизионщик, подумал я — и не ошибся «Скорую помощь» вызывали? А как же, если, конечно, можно назвать эту помощь скорой. Грех, товарищ, жаловаться, сказал он, бочком проскальзывая в дверь, мы теперь обслуживаем на уровне назревших задач. Молодцы, ребята, пусть гордо реет знамя высококачественного ремонта. Он сказал, что они постараются, а я в скорбных мыслях своих пожалел мой бедный «Электрон»: как бы впрямь не пришлось вызывать «скорую помощь».

Это был не юнец — по возрасту вроде бы соответствовал Лешкиной информации, но вид у него был чересчур легкомысленный, а бойкость выдавала в нем дилетанта. Я привык иметь дело с мастерами, у которых слово на вес золота. Того ли прислали, кто нужен?

Он должен быть старше меня, но я не стал с ним церемониться. Как прикажешь величать? Назвался Геннадием. А полностью? Геннадий Васильевич. Стало быть, он, Подгородецкий. Ну, а я — Мосьяков Вадим. Фамилия моя не произвела на него никакого впечатления: дремучая личность, за прессой не следит.

Он был с чемоданчиком, в коротеньком плащике и без шапки — на манер тех юнцов, которым невдомек, что Новый год на пороге. Зимой, правда, не пахло, опять потеплело.

Под плащиком был на нем изрядно поношенный пиджачишко импортного производства и свитер; повесив плащик, он взялся было расшнуровывать ботинки; помилуй бог, а это зачем? Не наследить бы! Вот это сервис! — вернее, бесплатное приложение к нему. Впрочем… Дешевле обойдется, если наследишь, сказал я. А мы в носочках, угодливо проговорил он, и без доплаты. Еще бы, сказал я, доплачивать за твои свежайшие носочки. Оботри ноги и дуй, не стесняйся.

Он был худощав, подвижен, с треугольным костяным лицом.

Я повел его в нашу так называемую гостиную, где стоял телевизор.

— Эх, хозяин, — сказал он, ступая на цыпочках. — Надо бы включить до прихода. А то пока войдет в режим, потеряем с вами время.

Ничего, ответил я, он у меня недолго греется. А что с ним? Задал бы вопрос полегче! Признаюсь: лампу я заменил, была у меня негодная, старая, но заменил наугад — я в этой технике слаб. Лексиконом, отвечающим случаю, владею, однако, в совершенстве:

— Барахлит.

— Ну, раз хозяин заявляет, что барахлит, значит, так и есть, — глубокомысленно заметил Геннадий, присаживаясь на краешек стула. — Значит, перекурим это дело.

— Коньяк? Виски? — спросил я, доставая из буфета початую бутылку «Московской».

Геннадий сладостно зажмурился, но жестом показал, будто отбивается от наседающего противника.

— Не грех, конечно, чокнуться с гостеприимным клиентом, однако же — благодарю! — сказал он решительно. — Работа есть работа. Не буду заверять, что в корне не приемлю — это было бы искажением. Приемлет всякий, а я, например, ограничиваюсь. Где-то под выходной, или под праздничек, или под настроение…

— Ну, как хотишь, — сказал я, нарочито коверкая речь.

Мои домашние отсутствовали: З. Н. — в институте, Линка — в КБ, а может, шлялись где-то, они мне не подотчетны. Вовка гулял с нянькой. Нянька у нас приходящая, но свое отбывала на совесть: пока не уложит Вовку — не смотается.

— А звук нормальный, — сказал Геннадий, когда затрещало в телевизоре и враз как бы прорвалось. — Посмотрим, проверим, устраним, если что, наладим — это в наших руках. — Для пущей важности поплевал он на руки, раскрыл чемоданчик, порылся в нем. — У вас барахлит, а у нас не будет.

Хотелось бы надеяться.

— Давно работаешь? — спросил я.

— Да как сказать… С малых лет.

— И все по этой части?

— По всякой, — ответил он не без гордости. — Считаю, кто не ищет, а рад стараться, лишь бы носом в чего-то ткнули, у того перспективы нет.

— Ну, это, положим, не ты считаешь: об этом в букваре написано.

Он искоса взглянул на меня, обиделся:

— По букварю и живем.

В мои намерения не входило слишком уж дразнить его, а поддразнивать полагается в меру, — я промолчал. А он вдруг встрепенулся: на экране появилось изображение, шла вечерняя передача — беседа международного обозревателя.

— А ну, послушаем… — сделал мне предостерегающий знак.

Но это были заключительные фразы.

— Пропустили! — сказал он с искренним сожалением. — Я в отношении политики больной человек: не могу отставать. — Он посмотрел на экран. — А трубка у тебя, хозяин, дохлая.

— За два года сдохла?

— А что ж, бывает. Бракоделы еще не изжиты.

— Ты-то сам, — спросил я, — как себя чувствуешь в деле? Крепко?

— Я-то сам себе не судья.

Лицо его, костяное, словно бы порозовело чуть при этих словах.

Затем я услышал, как отворяется дверь, — у няньки ключа не было; значит, Линка. Но с шумом кто-то вошел; значит, З. Н.

Она у нас была молодящаяся, резвая, исправно следовала всем новейшим спортивно-медицинским предписаниям и, правду сказать, преуспела и на этом поприще. Мать и дочь менялись нарядами; с минимальной коррекцией Линкино барахло приходилось ей впору.

Являя собой образец изящества и добросердечности, она заглянула в комнату:

— Димочка, где Линуся?

— Наверно, у них профсоюзное собрание, — сказал я с подтекстом.

В присутствии чужого уловить мой подтекст она не пожелала, обратив вместо этого весь жар своего темперамента на Геннадия:

— Кто это? Что это? Из ателье? Послушайте, молодой человек, телевизор у нас в отличном состоянии.