Дейч улыбался, будто только догадываясь, о чём идёт речь. Я чувствовала, что разыгрывается инсценировка и содержание её нечисто. Но опять же: кем разыгрывается? Я поблагодарила и отказалась, сказав, что не сумею и не возьмусь. Маме я не всё рассказывала про Серебрякова. О паспорте, например, ни словом не обмолвилась. История с Дейчем Ричмондом превосходила прежние опыты. Я оказалась в тупике. Шпионы они? Работники НКВД? При мысли о следующем возможном звонке я вся сжималась. Надо было кому-то рассказать, чтоб помогли. Но кому? Кому?

Мои друзья знали о Серебрякове как о странном папином друге. Писали ехидные стишки:

Тамара наша всё болеет,

У телефонной трубки млеет,

Когда среди других звонков

Звонит Эм Эм Серебряков.

Никто так и не мог ответить на вопрос: кто он? Тема папиного ареста продолжала отчёркивать меня ото всех и всего. Я решилась: авторитетом для меня являлся бывший комсорг по школе Давид Самойлович Хейфиц. Не до конца убеждённая, что поступаю правильно, я всё-таки решила сделать его своим «доверенным лицом». Давид Самойлович откликнулся, велел согласиться на встречу, но перед этим позвонить ему.

Очередной звонок с «безотлагательным» делом не заставил себя ждать. Я успела дозвониться до Давида Самойловича. Он сказал: «Бегу» – и действительно подоспел к моменту встречи. На этот раз Серебряков пригласил меня в кино.

Подъехали мы к кинотеатру «Баррикада», когда сеанс уже начался. Серебряков наклонился к окошечку кассы, и мне показалось, что я уловила жест, о котором только слышала: работники НКВД отворачивают лацкан пиджака, когда им нужна «зелёная улица». Шла картина «Комсомольск». Героиня актрисы Макаровой ловила на Амуре шпиона.

– А вы могли бы так? – спросил Серебряков.

Я не знала, сумела бы задержать шпиона или нет. Но почему так оскорбительно и плоско меня спрашивали об этом? На обратном пути, увидев Давида Самойловича в автобусе, я успокоилась. Но именно моего спокойствия Серебряков и не хотел.

– Не простудились прошлой ночью на Неве? – «заботливо» спросил он.

Около двух часов ночи мы действительно выходили с нашим соседом к Неве. Было наводнение, и мы пошли проверить, высоко ли поднялась вода, поскольку жили на первом этаже. На набережной в тот момент было человека три-четыре. Серебрякова я там не видела. Откуда же он мог знать, что я выходила ночью на Неву? Откуда? Мне стало очень страшно.

– Вам идёт зелёное платье, – не отступал он.

В зелёном платье я была на днях у знакомых. Серебрякова не было и там. Что же это всё значит? Серебряков всё глубже всаживал копья осведомлённости. Я уже почти плакала. Да что же это такое? Давид Самойлович попросил дать ему день или два. Я едва дождалась часа, когда он меня позвал.

– Ну, кто он? Что ему надо?

– Успокойся, больше он не будет тебе звонить.

– Но кто он? Кто? – жадно допытывалась я.

– Я сказал тебе всё, что нужно. Ни о чём больше не беспокойся.

Ответ Давида Самойловича был равнозначен предательству. Он что-то знал и не открывал мне. Я поняла: это запрет. Чей-то. Страшные «кто-то» и «что-то» вились вокруг, но не давали обнаружить себя. Их методом было подсылать, надзирать и мучить.

Почему я не решалась сделать самое простое – взять и сказать Серебрякову: «Оставьте меня в покое, не смейте мне звонить»? Я инстинктивно чувствовала в нём представителя непонятной мне силы и власти, сражаться с которой мне было не по плечу. Ничего, кроме рабского терпения, я не могла этому противопоставить.

Серебряков и после этого не исчез. Под разными предлогами он то и дело напоминал о себе. Но некоторый перерыв после вмешательства Давида Самойловича всё же наступил. Спасительным было одно: вручённое природой мироощущение. Оно перевешивало проклятую муть чьих-то игрищ.

* * *

Перед майским праздником, когда корабли вошли в Неву, отец Кирилла пригласил нашу компанию на экскурсию. Мы осмотрели рубку корабля, кубрик, потом нам подали по большущему куску мясного пирога, густо посыпанного сахарным песком. Всё было необычно. Грело майское солнышко, невская водичка облизывала могучий корпус корабля. Матросы, их молодость, дисциплина, вид набережных с воды, осмысленно бегущий по ним транспорт, дворец, невыразимо любимый город – всё слилось для меня в дивное ощущение настоящего. Казалось, нас окунули в идеальную сферу порядка, налаженности и безупречности: таким здесь всё было ясным, здоровым и гармоничным. Я чувствовала, что принадлежу именно такой жизни, пронзительно люблю её, что всё меня касается. И благодарила судьбу за то, что стою здесь, не выслана, не лишена этого. Я верила в счастливое и особое.

И хорошее ведь было. Были сестрёнки, мама, и, в конце концов, жив был отец. В жизнь буквально ворвался друг моего детства. После переезда на Васильевский остров я ни разу не видела брата и сестру, с которыми так дружила на Карповке. И вот через восемь лет передо мной предстал Вова Данскер: громкий, восторженный и уверенный в себе студент медицинского института.

В белые ночи мы мчались с ним наперегонки на велосипедах по опустевшим улицам и набережным или отправлялись через Тучков мост за цветущей яблоневой веткой, которую мне непременно хотелось получить. Наши прогулки на остров были весёлыми и лёгкими. Шли пешком через мосты и наперебой читали: «Идёт-гудёт Зелёный Шум…» Все Вовины «извержения» начинались со слов: «Слушай, что я тебе скажу!»

– …Спускаться тебе по мраморным ступеням посольств, окружённой дипломатами и советниками. Отвечать тебе по-английски и по-французски на вопросы государственной важности. Быть тебе второй Коллонтай! Так пророчествую я – Владимир первый.

– Не быть! – отвечала я, стараясь попасть ему в тон, шуткой снижая всё реальным пониманием вещей.

Основанием для допущения Вовиных фантазий была репутация нашего института. Многих студентов с третьего курса отправляли за границу на практику. Делились впечатлениями вернувшиеся из Америки, рассказывали фривольные и анекдотические истории побывавшие в Париже. О самой практике умалчивали. Но ощущение перспектив, далеко идущих возможностей было очевидным для многих студентов. Ходили слухи, что тех немногих молодых людей, которые у нас занимались, уже загодя готовят к дипломатической деятельности. Относилось это и к некоторым студенткам.

У меня для подобного будущего не было чистой анкеты. «Запятнанная» биография служила прочной гарантией того, что в этом плане приятных неожиданностей не последует. Не было к тому же честолюбия, не было и нужного уровня успеваемости. Мои подруги после занятий шли домой выполнять домашние задания, а я бежала в артель рисовать косынки. (Неожиданно вышел приказ, запрещающий работать на дому. Надо было ходить в