Сейчас нам упорно внушают, что государство — это пережиток прошлого, идет глобализация и суверенные государства уходят в прошлое. Но это чистая демагогия! Потому что, к примеру, в Соединенных Штатах влияние государства все усиливается, вводятся такие государственные меры контроля над населением, которые были бы десять лет назад немыслимы. Китай остается сильным централизованным государством. Конечно, в русской истории сильное государство играло такую роль, что очень трудно себе представить, чтобы от этого можно было бы излечиться. Точно так же, как нельзя излечиться от того, что мы — русские. Хотя надо помнить, что государство само по себе может быть и русским, и нерусским.

Может быть и антирусским. Может исполнять желания, елужить какому-то слою. Например, государство играло роль в самом суровом закрепощении крестьян, но, с другой стороны, через государство происходило и раскрепощение крестьян. Отмена крепостного права проходила под большим давлением государства. По инициативе государства в России были созданы сильные и прогрессивные законы по охране труда. Рабочее законодательство России было одно из самых радикальных в мире в начале XX века. Так что государство может играть такую роль, какую мы ему отведем. Конечно, существенным является то, чтобы это было государство русское, чтобы правящий слой государства в основном состоял из русских, что даст ему возможность (это необходимое, но недостаточное условие) ощущать нужды народа. Иначе он при желании это сделать не сможет, да и желания такого иметь не будет. Писатель Виктор Астафьев когда-то мечтал о том времени, когда у нас и русские пушкинисты будут.

А вообще говоря, для России лучше было бы не способствовать углублению кризиса Запада, на который мы вряд ли можем реально влиять, а не дать ему слишком нас захлестнуть. Чем больше Россия включена в систему ценностей экономических, идеологических — каких угодно — Запада, тем сильнее западный кризис будет сказываться на нас. Поэтому осторожное, разумное для русских отношение заключалось бы в некотором дистанцировании от Запада, в таком, которое проявляется во многих странах, например, азиатских.

Сейчас в основе реального разделения страны лежит колоссальный перелом всей жизни, который наиболее ярко выразился в последние десять лет. Фактически он начинался еще с военного коммунизма, это была первая попытка, затем коллективизации и т. д. Мне кажется, это один процесс, который нельзя дробить на части, иначе он становится непонятным. Как к нему относиться? Есть люди, которые стоят на такой точке зрения: надо принять то, что произошло, и нужно надеяться, что воры со временем вернут хоть часть украденного, будут вкладывать деньги в нашу экономику, проститутки не будут рекламироваться в газетах и по телевизору, и жизнь как-то наладится. Другие этими реформами вытолкнуты из жизни, им остается только терпеть, стиснув зубы, если сами не смогут что-то исправить, то передадут это своим детям. Так относились к монгольскому завоеванию русские в XIII веке. Это, мне кажется, главное разделение.

В этом смысле выборы в Думу, хотя бы чисто формальные, конечно, могут служить некоторым индикатором, но ведь поразительно, что в выборах участвовало только 55 процентов тех, кто имел право голоса! Если вычесть тех, кто голосовал против всех, то, может быть, выборы вообще бы не состоялись! Эти цифры очень как-то не любили называть. Я смотрел несколько телевизионных передач, посвященных выборам. Говорили о том, какая партия сколько голосов получила, кто кого перегнал, кто в Думу прошел, кто не прошел и т. д., а эти фундаментальные цифры: как-то один раз они были названы и больше не повторялись. Это характеризует серьезность положения наиболее ярко. Мы, собственно, потеряли единый народ. Оказалось, что в народе имеются два совершенно разных взгляда на жизнь, которые никак не удается свести. В то же время те, кто агитационно декларировал симпатии к сильному государству и говорил, что он за русских, тот имел некий успех, что показывает, что уже устали от противоположной фразеологии и от того, чтобы об народ публично вытирались ноги. Жесты вроде заявления, что «будем мочить террористов в сортире» и т. д., воспринимаются очень положительно. Но, как мне представляется, вся картина, дух выборов оставляет впечатление трагическое, какой-то обреченности. Это как русские дворяне перед революцией бунтовали против государства, которое единственное их только и защищало. Главная оппозиционная партия была кадетская, руководство которой состояло в основном из дворян старых хороших фамилий, а в их партийной программе стоял пункт о принудительном отчуждении земли. Так и сейчас потеряно какое-то классовое чувство самосохранения. Поливают друг друга такими помоями, так что в результате вся система компрометируется. Не только тот или иной участник дискуссии, а все вместе. Такое возникает чувство — просто метлой бы это все надо вымести, и все! Если бы появился кто-то, кто бы заявил: «Караул устал!» — то это было бы естественной реакцией, а это, в общем, реакция деструктивная, потому что не предлагает реального выхода. В этом — главный трагизм положения.

Вопрос о взаимоотношении наций тяжелый, потому что нации составляют элемент жизни, жизнь есть борьба, и мы все время видим элементы столкновения национальных интересов. Например, столкновения между армянами и азербайджанцами, которые были еще и до революции, и при установлении советской власти, потом в Сумгаите, Карабахе и так далее. Так вот возникает вопрос: как относиться к этим проблемам, нужно ли, как по английской пословице, не будить спящую собаку, обходить их молчанием? Обсуждение иногда называется разжиганием межнациональной розни. Что же выбрать? Ну, мне кажется, что здесь у нас есть большой опыт, потому что в эпоху советской, коммунистической власти была попытка преодолеть национальные проблемы путем их замалчивания. На эти проблемы был наложен запрет. Помню, еще в 70-е годы был опубликован сборник «Из-под глыб», в котором я как раз написал статью под названием «Разделение или объединение. О национальном вопросе в Советском Союзе», где я приводил контраргументы по поводу распространенной точки зрения о том, что Советский Союз есть некое продолжение русской империи, что это как бы колониальная русская империя, остальные нации в ней — порабощенные нации.

Точка зрения в некоторых кругах интеллигенции распространенная, особенно на западном радио, на радио «Свобода», например. И тогда действительно поражало то, что я слышал в национально окрашенных и агрессивных высказываниях по отношению к русским. Против этого с началом эпохи гласности и другие протестовали. Я вот очень хорошо помню случай, который послужил началу обсуждения этой ситуации. Это было время, так сказать, большого либерализма, и меня пригласили в университет на большой вечер. Это был, по-моему, 89-й год еще. И вот мне там такую записку подали. Ну что ж, мол, я вот протестую против того, что печатают статью Синявского, где написано: Россия-мать — сука, или повесть Гроссмана, где говорится о вечной рабской душе русской. Так что же я предлагаю: запретить их, не печатать? Мой ответ был такой: нет, почему же именно запретить? Вот был, например, самиздат, писать там под своей фамилией было рискованно, но люди шли на риск, в то же время некоторые сами ставили себе определенные границы. В нем был некоторый элемент самоограничения. И вот к такому ограничению надо себя призвать в антирусских высказываниях. Отказаться же от обсуждения межнациональных отношений невозможно. Собственно говоря, каждый человек себя осмысливает и воспринимает на основании контакта с другими людьми. Каждая нация ощущает себя благодаря взаимоотношениям, проблемам, которые у нее возникают с другими нациями. Наложить на какую-нибудь нацию запрет обсуждать свои национальные проблемы — это значит фактически запретить рефлексировать по поводу себя. Это не реальный путь. А реальный путь, мне кажется, заключается в типе этого обсуждения, которое основывается на фактах, аргументах, а не на каких-то аморфных, связанных с подсознанием образах, потому что именно такой путь, как бы апелляция к подсознанию, в конце концов поднимает эмоциональный уровень отношений в этой области, а факты, в конце концов, призывают к тому, чтобы их обсудить, возразить против них или их интерпретации, привести какие-нибудь аргументы. И тогда дискуссия идет в другом эмоциональном поле. Мне кажется, что нечто подобное было в коммунистическое время, когда запреты формулировались нарочито аморфно, связывались с чем-то подсознательным, например, термин «антисоветский», который совершенно не детализировался никаким образом, поэтому непонятно было, о чем вдет речь. Подозрение в том, что человек выдает какие-то секреты врагу или одевается не так, как это принято, или что еще другое имеется в виду? К сожалению, все тогдашние призывы не встречали никакого сочувствия. Тогда начавшаяся гласность, возможность печатать и перепечатывать то, что было за границей, или то, что было известно в рукописях, но не было напечатано, была воспринята как возможность печатать в колоссальном количестве ядовитые, оскорбительные и уничижительные эмоциональные всплески в адрес русских. Причем все, по-видимому, легко пошло по этому пути, потому что это было продолжение некоторой инерции, продолжение концепции пролетарского интернационализма, интернационального долга, борьбы с русским великодержавным шовинизмом и так далее, которая все время существовала. И тогда был опубликован целый ряд таких произведений, в основном из перепечаток эмигрантских произведений и эмигрантов третьей волны, и традиция эта продолжалась непрерывно, до последнего времени. Мне кажется очень ярким эпизодом демонстрация по телевидению фильма «Последнее искушение Христа» в 1997 году. Фильм совершенно омерзительный, именно в смысле, так сказать, неуважения к людям, среди которых живешь. Там изображаются постельные сцены с участием Марии Магдалины и Христа, имеющего двух жен. Даже если принять интерпретацию, что это есть изображение некоторого бреда умирающего на кресте, то все равно это глубоко кощунственно, оскорбительно. И тогда вокруг этого фильма, я думаю, именно для того, чтобы привлечь к нему интерес, происходили так называемые дискуссии, потому что это были не дискуссии, а нечто вроде театральных постановок, там же, на телевидении, созданные на НТВ. Именно центральным пунктом было утверждение, что свобода слова заключается в том, что никто не может запретить нам показывать то, что мы хотим. И это было совершенно справедливым утверждением, потому что фактически оказалось, что так оно и есть, запретить никто не может. Но мне кажется, что гораздо более интересен вопрос о том, почему было желание этот фильм показать. Ведь не все же фильмы показывают, существует какой-то отбор. И, к сожалению, по поводу этого фильма ответ не вызывал никаких сомнений. Потому что сначала было объявлено, что он будет показан на Пасху, в воскресенье. И только благодаря резким протестам, заявлениям патриарха показали фильм позже. Я так и не могу понять, зачем же, когда хозяином, владельцем этого канала являлся Гусинский, который был президентом Российского еврейского конгресса, вице-президентом Всемирного еврейского конгресса, когда главный режиссер фильма имел фамилию Файфман, зачем было желание показать фильм именно на Пасху? Вот это, мне кажется, и было элементом разжигания национальной розни. Но с какой целью — это совершенно загадочно. И я хочу подчеркнуть, что ничего сопоставимого по отношению к какой-нибудь другой нации никогда не было совершено. В ответ на этот фильм, помню, у кинотеатра собралось несколько тысяч человек, громадная толпа с иконами, хоругвями. Мы собрались, чтобы себя духовно поддержать, только и всего. Конечно, никакого влияния на решение демонстрировать этот фильм мы не оказали. Тут надо было бы отдать справедливость терпению русских, которое нет никаких оснований до бесконечности испытывать. Но тем не менее тенденция нанести удар русскому сознанию продолжается. Я думаю, что здесь нет никакого противоречия: фильм, конечно, был антиправославный, антихристианский, но православие настолько сплетено с русской культурой, что даже совершенно нерелигиозным русским человеком такой вот плевок в лицо православию воспринимается как удар по своему национальному чувству. И такие же какие-то странные иррациональные выпады продолжаются до сих пор. Вот, пожалуйста, совсем свежий текст. В 2001 году в Интернете рассказывается о выставке Максима Кантора, известного, как говорится, на Западе художника. Как говорится, речь идет о России, которую Кантор трактует как некую мировую черную дыру, уродливую кляксу на карте мира, самопоглощающий пустырь, населенный множеством обитателей — кривые, корявые, прячущие лица в складках жира, жрущие, пьющие, орущие. Русский, он ведь ублюдок, беспородная дворняга, не монгол, не германец, так, двуногая помесь. Шансов ему на выживание художник не оставляет — не сопьется, так вымрет от экологической катастрофы. Ну а почему, если имеются какие-то проблемы, не пытаться их как-то логически, на уровне «гомо сапиенс» обсуждать, не превращая себя, своих оппонентов и свою аудиторию в какую-то первобытную орду.