И суровая тень упала на его лицо.

Утро.

Солнечный зайчик прыгает по траве, заигрывая с надменной фиалкой, но та не обращает на него внимания, и зайчик обиженно перебирается на куст можжевельника, где, грустный, сидит на веточке.

Под ним, прямо на земле, лежит человек в обнимку с лошадью.

Так кажется глупому солнечному зайчику.

Потом человек шевелится, и лошадь шевелится, и — даже если ты еще глупее солнечного зайчика — становится совершенно ясно, что человеческий торс без видимой границы вырастает из гнедого конского туловища; но лицо странного конечеловека не выражает ни малейшей озабоченности подобным положением вещей.

Зайчик испуганно шарахается в сторону, но любопытство побеждает, и он сперва с робостью касается левого заднего копыта, после перебегает на круп и вдоль хребта скачет вверх, от коня к человеку, пока не останавливается между лопатками, запутавшись в гриве каштановых волос, едва тронутых сединой.

Кентавр, как незадолго до того фиалка, не обращает на проделки солнечного зайчика никакого внимания. Его лицо бесстрастно, морщины не тяготят высокий лоб, и чуть раскосые глаза под густыми бровями смотрят внимательно и спокойно.

Кажется, что он прислушивается.

— Это ты, Гермий? — тихо спрашивает кентавр.

Густой и низкий, голос его подобен шуму ветра в вершинах гигантских сосен, растущих неподалеку.

Тишина.

Кентавр вслушивается в тишину.

— Ты просишь позволения войти? — немного удивленно произносит он.

Тишина.

Кентавр кивает тишине.

— Ну что ж, входи, — говорит он. — Будь моим гостем.

Из тишины и покоя, спугнув бедного солнечного зайчика, выходит стройный темноволосый юноша. Ноздри его тонкого с горбинкой носа слегка подрагивают, словно юноша волнуется и пытается скрыть это.

— Здравствуй, Хирон, — бросает юноша, вертя в руках небольшой жезл-кадуцей, перевитый двумя змеями.

— Здравствуй, Гермий, — отвечает кентавр. — Добро пожаловать на Пелион.

И кажется, что все вокруг: сосны, кусты можжевельника, пещера неподалеку, земля, трава, фиалки — вздыхает полной грудью, приветствуя гостя.

— Давненько я не бывал у тебя, Хирон…

— Шутишь, Гермий? Ты вообще бывал у меня всего один раз — в тот день, когда Семья клялась черными водами Стикса, что Пелион — мой и что без моего разрешения ни один из вас не вступит на эту гору.

— Ни один из НАС, Хирон. Из НАС. Ты ведь тоже сын Крона-Павшего, Хозяина Времени, и время не властно над тобой. Почему ты так упрямо отделяешь себя от Семьи?

— Это не моя Семья, Гермий. В свое время я промолчал, и Павшие стали Павшими, а Семья — Семьей. Возможно, это случилось, даже если бы я и не промолчал, и сейчас я находился бы в Тартаре, а ты звал бы меня Хироном-Павшим. Да, я сын Крона, я младше Аида, но старше Колебателя Земли, и все считают, что мое место — в Семье. И только я знаю, что мое место — здесь, на Пелионе.

— Возможно, ты был прав, удалившись на эту благословенную гору от дрязг Семьи… Интересно, сплетни тоже являются на Пелион лишь после Хиронова разрешения?

— Какие именно?

— Ну, к примеру, мне интересно, что знает мудрый Хирон о Мусорщике-Одиночке?

— То же, что и все, — что он родился. То, о чем все успели забыть, — что их двое. И то, о чем не задумывается никто, — Амфитрион самолюбив, и он не тот человек, которым можно пренебречь.

— Сейчас ты узнаешь еще кое-что, кентавр-отшельник. Этому ребенку уже приносят жертвы — в том числе и человеческие. Я видел это.

Неуловимым движением Хирон поднялся на все четыре ноги и слегка затанцевал на месте, почти не цокая копытами. Хвост кентавра хлестнул по лоснящемуся крупу, словно отгоняя назойливого слепня, сильные пальцы рук переплелись, прежде спокойное лицо потемнело, и между косматыми бровями залегла глубокая морщина.

Это длилось какое-то мгновение, после чего Хирон снова стал прежним.

Он слабо улыбнулся, как будто извиняясь, и опустился на траву.

— Ты удивил меня, Гермий. Я полагал, что разучился удивляться, и теперь могу признать свое заблуждение. Человеческие жертвы с самого детства?

— Да.

— И даже, может быть, с самого рождения?

— Об этом я не подумал, Хирон… Полагаю, что — да.

— И ты подозреваешь связь между ребенком и Тартаром?

— Подозреваю? Я уверен в этом! Любому из Семьи — кроме тебя, Хирон, но ты не причисляешь себя к Семье — когда-то приносили человеческие жертвы, и поэтому каждый из нас знает о своей связи с Тартаром и способен в случае чего воззвать к Павшим.

— Мальчик — его зовут Алкид? — не из Семьи. В лучшем случае — он полубог.

— Получеловек.

— Так говоришь ты, Гермий. Так говорят в Семье. Я же говорю по-другому. Может быть, потому, что для некоторых в Семье я сам, Хирон Пелионский, — полуконь.

— Тогда почему «в лучшем случае»? Алкид — мой брат по отцу, значит…

— Значит — или не значит. После Алкида у Младшего были дети?

— Нет.

— Почти за шесть лет — ни одного?!

— Ни одного. Но ведь папа поклялся не прикасаться больше к земным женщинам!

— Тогда это не я отшельник, а Младший. Что само по себе удивительно. Полубог, получеловек, просто человек — если в душу этого ребенка стучится Тартар… Скажи, Гермий, — мне давно не приносят жертв, тем паче человеческих, и я не припомню их вкуса — в подобных случаях ты способен закрыться и не ответить на зов Павших?

— Разумеется. Это не так уж сложно.

— Для тебя. Но не для младенца. Я хорошо знал своего отца, я знал его лучше других, как знают отцов только внебрачные дети, порождения сиюминутной страсти, — и уверен, что сам Крон, Хозяин Времени, никогда не додумался бы до такого. Это подсказали ему другие — чужаки, те, кто явился в наш мир неожиданно, кто вежливо улыбался, когда люди звали нас богами; те, кто называл себя Павшими еще до великой битвы, в которой они встали на сторону Крона-Временщика и были низвержены в Тартар вместе с ним. Да, Младший — великий боец, ибо только великий боец мог рискнуть призвать в союзники старших родичей, Сторуких, Бриарея, Гия и Котта… Только сила могла призвать силу.

Хирон помолчал.

— Ты не помнишь чужаков, Гермий, — ты родился после Титаномахии,[24]— а я помню. Они были прекрасны и…

— И ужасны одновременно. Я знаю, Хирон. Я видел лик Медузы на щите Афины. Это было именно так — прекрасный ужас. Наверное, мне попросту повезло, что я родился после… Но не время предаваться воспоминаниям, Хирон! Наши ли с тобой предки, чужаки ли, пришедшие ниоткуда, те и другие сразу — если в душу этого ребенка стучится Тартар, то ничего доброго это не предвещает. А у маленького Алкида случаются приступы безумия — болтливые няньки трезвонят об этом по всем Фивам!