— А если не под нож, то как? — спросил Шемяка, поднося ключ к скважинке и поворачивая его три раза. Немецкий ратник звякнул, повернулся, отбил свой бездушный поклон, выпрямился, повернулся назад и застыл в гордой позе, вполоборота.

— А если не под нож, то снова удивить их, — сказал Никита. — Явиться на званый обед как ни в чём не бывало, быть весёлым, шутить, смеяться, слушать песни, гуды, свирели, ласково говорить с Василятами, гладить их по головкам, угощать своею ручкой да ещё подарить чего-нибудь. А после отправить к родителям в Углич с известием, что они свободны и получают в удел себе... Что ты им дашь в удел?

— А вот пусть Углич и берут, — усмехнулся Шемяка. — Они, после того как брату моему Ваське глаза выкололи, мне Углич подарили, а я им теперь его верну, после того как ты, Никита, Василия ослепил.

— Твоею волею ослепил, государь, — промычал Никита.

— Моим безволием тогдашним, — возразил Шемяка. — Ну да ни к чему сейчас о том... Короче говоря, пусть берут себе Углич со Ржевом и Бежецким Верхом. Богатые уделы!

— Может, заодно и Белозерскую область?

— Нет, Белозерская мне нужна. Там монастырь славный, не отдам его братовчаде.

— А княгиню Софью вернёшь им? — спросил Никита. При этом имени Дмитрий почувствовал, как давит живот ему золотой пояс, нарочно надетый сегодня, дабы подразнить сторонников свергнутого Василия.

— Эта поганая литовка пусть сидит себе безвылазно в Чухломе! — выкрикнул Шемяка злобно. — Вот он, пояс Донского, на мне! Никогда не забуду, как эта бесстыжая наговорщица на свадьбе Василия и Марии сорвала его с брата и, указуя на нас перстом, именовала ворами. Между тем пояс достался брату на законном основании, он взял его в приданом, когда женился на дочери князя Андрея Владимировича. А потом мне подарил... Что ты так смотришь на меня?

— А что ты, великий княже, рассказываешь мне об этом, будто хочешь уверить меня, а я не верю? — пожал плечами Никита. — Я знаю, что брат твой чист был и напраслиной оклеветан. И всё это знают.

— Увы, не все, не все, — пробормотал Дмитрий Юрьевич. — Многие до сих пор злому навету верят. Как думаешь, снять мне его? Может, проклятье на нём и из-за него новые раздоры?

— Думаю, ни к чему снимать, — дал совет Никита Константинович. — Пусть все видят и удостоверяются, что ты законно владеешь поясом славного князя Донского, своего великого деда, что ты не боишься выставлять его напоказ.

— Ты, как всегда, прав, — вздохнул Дмитрий Юрьевич. — Бедный мой дед! Если бы он знал, как его внуки запутаются во вражде!

— Ничего не поделаешь, внуки всегда враждуют между собой, — тоже вздохнул Добрынский. — И тот внук, который восстановит мир и единство в державе, тот остаётся славным в памяти потомков.

— А не будет ли пояс знаком того, что я признаю устав Дмитрия Донского о сыновнем престолонаследии? — всполошился Шемяка.

— Не будет, — махнул рукой Никита.

— Голова раскалывается! — простонал Дмитрий Юрьевич. — Прямо наваждение какое-то.

— Слыхано, что и у древнего Юлия Кесаря тоже часто голова болела, и при том падучая была, — оповестил князя Никита.

— Мне только падучей не хватало, как у тебя! — фыркнул Шемяка, снова вставил и повернул в скважинке ключ. — Странно, но сей искусный доспет действует на меня успокоительно. Ну-ка, ещё разок!

В светлицу вбежал Ефиоп и тотчас бросился скакать вокруг Дмитрия, лизать ему руки. Вот ещё один, кто без умысла любит его, и этот не сразу признает иного хозяина, если вообще признает.

— Ефиопа возьму с собой на обед, — решил Дмитрий Юрьевич.

— Пожалуй, — согласился советник, — пусть поёжатся. Спустя некоторое время, сделав над собой усилие и кое-как успокоившись после нанесённого Ионой оскорбления, Дмитрий Юрьевич, наигранно весёлый, отправился на званый обед. В душе у него было сумрачно, пояс Донского туго обтягивал полное Дмитриеве брюхо, голова болела... Хотелось напиться угорского или мальвазии, чтобы ни о чём не думать, ничего не чувствовать, не помнить, не знать, не терзаться. Дурное предчувствие, что недолго быть ему великим князем Московским, противно щекотало печёнку.

— Никита, — обратился он к верному боярину по пути через Красную площадь, — а что за фряги такие приехали в свите у Васильевичей?

— Будто бы ихний государь направил их ко княжонку Ивану на службу, — отвечал Добрынский, — Почему — не понятно. Видно, они не сведуют, что на Москве не признали Флоренское согласие.

— Вот всё-таки дурак Василий! — хмыкнул Шемяка. — В кои веки договорились с латынами о святом воссоединении Церквей. И что его подпёрло воспрепятствовать? Чем Царьградский патриарх лучше Римского Папы? Ничем. Жаль, я не был тогда великим князем! Я б не сгнобил Сидора, признал бы унию. Теперь уж поздно.

— И что Дух Святой от Сына исходит, признал бы? — спросил Никита. — И пургаторий?

— Пургаторий — это чистилище, что ли?

— Чистилище.

— Да пускай и пургаторий, и Дух от Сына, — отвечал Дмитрий. — Зато с немцем мир бы вышел. А Папа к тому же дальше патриарха, не так бы часто лез в дела наши.

У входа в Преображенье возникла загвоздка, как провести Ефиопа во дворец — не через церковь же; Никита предложил через окно, но Шемяка велел обернуть пса холстиной и пронести всё же сквозь храм. Видевший это Иван Можайский трижды торопливо перекрестился и тихо пробормотал, но Дмитрий Юрьевич услышал его слова:

— Не быть сегодня добру!..

Хотел было отменить приказ, да поздно — пса уже понесли на хоры, чтобы оттуда — по переходу во дворец. Шемяка, осеняя себя множественными крестными знамениями, проследовал за Ефиопом.

Простых прихожан-переславцев в храме не было, но свечи повсюду горели обильно и ярко, особенно у иконы Преображенья, взглянув на которую Дмитрий Юрьевич ожёгся взглядом о белизну одежд Христа и четырёх острых, как мечи, лучей, исходящих от Господа, настолько небывало чистой показалась Шемяке сия Божеская белизна. Он искренне перекрестился и стал подниматься по лестнице на хоры.

В пиршественной хороме все уже были рассажены за столами, ломящимися под тяжестью блюд и посудин. В честь праздника кравчие особенно расстарались. Когда Дмитрий Юрьевич вошёл сюда, за окнами грохотнула пушка, и все вздрогнули от двойной неожиданности — и от звука выстрела, и от самого появления Шемяки, коего явно никто и на сей раз не ожидал увидеть.

— По Божьей воле и по нашей любви, Божьей милостию князь великий Дмитрий Юрьевич, Московский и всея Руси осподарь! — объявил титул Шемяки боярин Михаил Фёдорович Сабуров. Сторонники Дмитрия встали и поклонились.

Пришлось привстать и недругам. Шемяка прошёл во главу стола и занял место напротив Ионы, Иванушки и Юры. Сабуров, Можайский, Дубенский и Добрынский сели по правую и левую руку от него. Все стали усаживаться, некоторое время стоял обычный в таких случаях шум и гам, но вскоре он стал стихать, наступила тишина. Иона, который единственный оставался стоять, громко прочитал «Царю Небесный» и «Отче наш», затем благословил трапезу и сказал: