Ты же сам видел, что на тингах его привечали не как сына правителя, а как доблестного мужчину. А что Ольгир… – Лицо Агни скривилось, будто от боли. – Ежели дальше жить по новым заветам, то нам теперь что, ждать, когда у Ольгира появится путное дитя? Да ещё и от сейдконы? Да от таких только змеи родятся!

Старый Лис покачал головой.

– Слова твои таковы, будто ты уже себя в расчёт не берёшь, притом что ты второй человек в Онаскане. А раз уж мы берём Ольгира, а не покойного Лейва, то ты и вовсе первый, – Рун снова понизил голос: – Тебе всего-то нужно приструнить юнца. Сам сказал, он наиграется. Ольгир неглуп, прислушается к тебе. Прислушается и будет слушать дальше. Ты и прежде был выше его: он простой дружинник, а ты – воевода. Он просто пьян от всего того, что сталось с ним. Сначала унижение от тебя. После потеря любимого брата и отца с разницей в несколько дней. Да тут недолго тронуться умом.

– Какое ему дело до покойных, если он только и знал всё то время, что развлекаться с девками и грабить чужие сёла. Ещё и сейдкона эта. – Агни помрачнел, насупил тёмные брови. – Нет, Лис. Нет. Он не будет слушать меня. Он никого не слушает.

– Аколута слушает.

– Кого? – Агни и впрямь не расслышал.

– Мальчишка, что вечно ходит за епископом, – просипел Лис. – Верно, Ольгир хотел бы оставить его при себе.

– Пустое всё это, Лис. О каких мальчишках ты судачишь, если мы обсуждали с тобой Ольгира и то, что он не будет прислушиваться ко мне.

– Он не будет, а другие будут. Пойдет ли кто за таким, как он? – упрямо повторил свой вопрос старик.

– Его чтят многие в дружине.

– И многие ненавидят.

– Он уже ходил со своими отрядами. За ним идут.

– За ним идут сыны, а не отцы. Вся власть у отцов, пока те ещё в силе и не выжили из ума. Ярлы и бонды были довольны Арном Крестителем и довольны тобой. А Ольгир… Он разорял чужие владения и прежде, не считаясь ни с кем, из одного бахвальства.

– Что ты хочешь от меня, Лис? Уж не предлагаешь ли и вовсе занять место конунга? – Агни понизил голос до шёпота.

– Долго не походишь вокруг тебя, – Старый Лис понизил голос следом. – Не конунгом… пока что. Сначала подчини его себе, найди его слабость.

– Найди его слабость… – протянул Агни, почёсывая бороду. Лицо Старого Лиса растеклось в улыбке. – Что же, тут есть о чём поразмыслить.

– Поразмысли. А ещё позволь ему ошибиться. Тебе не придётся утруждать себя, лишь выжидай, пока он не оступится. Сам. У него не так много союзников, как ты думаешь, и вся его слава пока что – это честь его отца и нескольких отрядов. Сейчас, пока сильна память об Арне Крестителе, за него охотно заступятся, но потом…

– И когда он ошибётся?

Лис цокнул языком.

– А он уже ошибся, просто этого пока никто ещё не прознал…

– О чём ты? О свадьбе с троллихой?

– Побереги дочек от него, не надобно им такого счастья. Что тебе, в самом-то деле, станется с того? Троллиха не изменит ничего в Онаскане, а те, кто поддерживает Ольгира, отвернутся от него. Им всем сейчас хочется одного: видеть свою дочку или сестру подле конунга. Но пусть придержат своих дочерей для твоих сыновей.

Агни покачал головой.

– Я не желал власти над Онасканом, Лис. Я лишь самый верный и богатый из слуг Арна Крестителя.

– Неужели ты выбросишь лосося, если тот сам прыгнет тебе в руки?

Ярл почесал за ухом, в котором блеснула серебряная серьга. Ольгир громко говорил и смеялся, и голоса его собеседников сливались в гудящий нетрезвый звон. Мясо священного быка было почти что съедено, и гости радовались за мёртвого, как за живого, поминали его так славно, будто он погиб в бою.

– Жирен лосось, – задумчиво произнёс Агни.

– И мясо его красное.

Город, окованный широким кольцом стены, стоял на трёх каменных холмах, отколовшихся когда-то от пригорья и сползших сюда, к морю, с далёкой северной гряды. Он ждал, когда солнце перевалит за горизонт, чтобы загореться факельными огнями и тихим тлением жировых ламп.

Далеко отступили леса от Онаскана. Доброе дерево шло на строительство, а обнажённые земли расчищали и засевали фермеры. Поначалу не прирастало к земле зерно, не давало сильного побега, но позже оно свыклось с каменистой почвой и коротким летом, которое тем не менее порой любило нажарить бока. Онаскан упёрся вплотную к воде морской с юга и к речной – с захода, а с северной стороны к нему прирастали и пристраивались дома, так что город продолжал расползаться по берегу. Там, где река впадала в залив, из воды торчал остров, на котором не так давно заложили монастырь, и его легко было разглядеть в ясные солнечные дни.

От скуки Ингрид поглядывала на стены монастыря да на еловую щётку лесочка, окружавшего его. Смотрела она и на воду залива, что была гораздо спокойнее тех бесноватых морских волн, о которых говорил её отец. Смотрела и на Полотняную. Она знала, что реку так прозвали за непоколебимую водную гладь, блестевшую на солнце, как натянутое шерстяное полотно. Но даже такая спокойная река рябилась мелкими барашками в месте, где сцеплялась с морем, тогда как вода залива оставалась почти недвижимой. Ингрид подумала о своей реке, о том, что Полотняная несёт и её воды тоже, тянет их к морю. Ингрид тяжело вздохнула, испытывая щемящее чувство тоски.

Море не шумело. Его перебивал гомон сотен голосов. Они раздавались будто бы отовсюду. Днями и ночами Ингрид слышала, как гудят голоса внизу, как переговариваются и перекрикиваются слуги и хускарлы во дворе. Повсюду были люди. Так много, что ей становилось не по себе и она чувствовала себя как в клетке, вокруг которой денно и нощно снуют любопытные зеваки.

Медленно тёк третий день её заточения. Ольгир не показывался. Время от времени к ней приходили служанки, чтобы принести еду и вынести грязь. Ингрид не разговаривала с ними, лишь внимательно наблюдала за тем, как они выполняют свою работу. Слуги робели перед ней и старались скорее скрыться, а Ингрид было и невдомёк, что по двору вовсю ползли слухи о том, что сын конунга привёз