Аграфена засмеялась:

— Да ни при чем, я для примера сказала, покой-то кто-то беречь должен, а медведь сам не справляется.

Полина тоже улыбнулась и, продолжая работу, женщины чутко прислушивались к доносящимся из-за двери звукам неразборчивых голосов.

Когда Спиридон выскочил, Потап, понявший, что друг обо всем догадался и избавил его от выбора, открыл было рот, стремясь объяснить, оправдаться, да Петр ни слова не дал сказать:

— Потап, я действительно обеспокоен тем, что семьи остаются в одиночестве. Сам знаешь, беда нежданно прийти может, и с той стороны, с которой не ждешь. Смотри за всем, чаще выходи в город, прислушивайся, что говорят, и соответственно обстановке действуй. За советом иди к отцу Михаилу, за помощью — к гончару Семену, помнишь, он лихо бился на Ключевом поле вместе с нами. Вы, два силача, со многим справиться можете. Теперь иди домой, с Полюшкой там, успокой ее. Скажи, что боярин звал нас в Новгород, у меня там много знакомцев по кожевенной части, а тебе, плотнику, ехать не резон. Он интересуется для своей надобности кожей особой выделки. Больше ничего не говори, и ей, и нам будет спокойнее.

Потап, с благодарностью взглянул на Петра, избавившего его от неприятных объяснений, молча крепко стиснул его руку и вышел, не затворив дверь.

Вскоре послышались прощальные слова, сборы домой, огорченные голоса Алеши и Коленьки, игру которых прервали. Петр вышел попрощаться, и вот они остались вдвоем с Аграфеной.

Петр обнял жену, припавшую лицом к его плечу, и который раз подивился, какой маленькой она ощущается в его объятиях, хоть и ростом высока, и не худышка отнюдь.

— Что, — послышалось приглушенное одеждой печальное ее бормотание, — опять уезжаешь, меня оставляя? А что же Потап, весел был, по нему не видно, что с Полиной расстается?

Разомкнув руки, чуть приподняв жену за локти, он перенес ее к лавке под окном, сам сел рядом.

— Не печалься, душа моя, нужно мне ехать. Ты своим мужем гордиться должна, что большой человек, Федор Адашев, выбрал его как доверенного спутника в важном деле. Хоть и долгим будет расставание, не печалься. Все будет хорошо. Береги себя и Алешку, в случае чего иди к Михаилу. Потап всегда поможет, но ты знаешь, он не велик дипломат, лучше сначала сама подумай. Не забывай и о золотых монетах, что закопаны дедом под яблоней, туда и отец, и я понемножку добавляли. Нужда придет — денег не жалей, лишь бы с вами все было хорошо.

Аграфена удивленно рассмеялась:

— Что ты, в Новгород едучи, мне такие наказы даешь? Да и почему разлука долгая, ведь не пешком пойдете?

«Ну, Потап, — обозлился Петр, — медведь косолапый, да и только. Башка здоровая, как тыква, торчит, а соображения маловато. Ведь сказал же, дома говори Полине, дома, так нет же, выскочил, всем сразу и выложил, что едем в Новгород. Да и я дурак такой, нужно было вместе из комнаты выходить. Как я ухитрился не услышать, что он говорит, дверь-то не затворена была. Одно дело сразу сказать, что недалеко по делу едешь, того Граня и ожидала, с тем и смирилась, а совсем другое — новое да худшее известие объявить. Разлука и год может продлиться».

Он посмотрел в глаза жены, в которых смех заменялся настороженностью по мере его молчания, затем коротко, чтоб дурную весть не растягивать да надежд несбыточных не питать, выложил все, о чем говорено было с Адашевым. Сам говорил, а руки все сильнее сжимали плечи жены, пытаясь передать ей часть своей жизненной силы, потому что ее, в ужасе представлялось Петру, покидала тело Аграфены по каплям с каждым произнесенным словом.

Казалось ему, что собственными руками убивает он самого близкого человека.

Глаза ее почти утратили цвет, став бледными, почти прозрачными. Исчезла всегда присущая этой ясной прозрачности глубина, лицо побледнело, а голова все дальше откидывалась назад, напрягая тонкую шею, как будто Аграфена пыталась отдалиться от слов, произносимых мужем, расстоянием поставить заслон между ними.

Он вскочил, сдернул висевшую шубу, пытаясь удобно уложить жену на лавку, чтоб не лишилась она сознания. Но та отстранила шубу вместе с рукою мужа, выпрямилась, сдернув платок, который всегда ее раздражал в доме и новым, доселе не слышанным жестким голосом, тихо произнесла:

— Не пущу.

Помолчав, добавила:

— А не послушаете, буду с Алешкой бежать за вами, по следам пешком идти, пока не упадем и не умрем вместе. Раз для тебя наша жизнь недорогого стоит, ну что ж, так тому и быть. А с сего часа ничего не хочу слышать о походе твоем, ни уговоров, ни объяснений. Я свое слово сказала, тебе решать.

Она молча поднялась, надела шубку, покрыла голову, взяла уже приготовленную корзинку с едой, отрезом ситца, полотенцами да платками, ровно, без обычного тепла, сказала:

— Пойду, проведаю старушек наших, еще вчера собиралась. Приготовила им кое-чего, да и просто словом перемолвлюсь. Они за всю зиму, по холоду, поди, почти со двора и не выходили.

Не дожидаясь ответа, жена вышла, тогда как ошеломленный Петр остался сидеть на лавке. Аграфена, впрочем, как и он сам, всегда была против расставаний. Частенько плакала, стараясь скрыть слезы, даже если он уезжал ненадолго, грустила, — видно было, что сердце ее неспокойно, болит, но никогда она так резко, мгновенно не отдалялась от мужа, заставляя его выбирать между собой и долгом.

Он понимал, что слишком много она пережила за последнее время, — неизгладимая, видно, вечно суждено ей стоять перед глазами, сцена, когда бояре затоптали лошадьми маленького Алешу. Битва с нечистью на Ключевом поле, совершенный им грех — уничтожение священной книги, — надругательство боярина над Полюшкой, которая как сестра была Аграфене.

Не остается все это без последствий, рубцом на душе, видно, исчерпала силы свои Гранюшка. Ясно предстала перед глазами картина, которой пригрозила Аграфена — бредет она по дорогам и полям, ведя за руку Алешу, оба исхудали, глаза на лицах светятся из черных кругов, их окружающих, одежда оборвана, сапожки разбиты. Присели возле источника, у каждого в руке по крошечному кусочку черного хлеба, а вдалеке вороны летают, добычи ждут.

Аж сердце зашлось у Петра, знал он — что сказала жена, то и сделает, и не каприз это глупый. Не в силах душа ее с ним расстаться, может, предчувствуя что недоброе. Набросив старый зипун, в котором работал, вышел он во двор, где весело переговаривались Потап со Спиридоном, подводя уже почти готовую мыленку под крышу.

Не стал ничего говорить сыну при соседе — не хотел вновь ставить того в неловкое положение, как бы предлагая рассказом своим заменить себя в походе, когда тот уже радовался своему освобождению от неприятной миссии.

Работа спорилась, Спиридон разговаривал с Потапом, который был весел по своей причине. Петр изредка вставлял замечания, чтобы никто не заметил тяжелых его мыслей. Наконец, закончили, мыленка вышла славная, небольшая и аккуратная, соединенная коротким ходом с основным домом.

В углу стояла небольшая печь, и хоть предлагал Потап, как знатный плотник, руководивший постройкой, сделать волоковые окна, которые не затворялись, а заволакивались доской или закрышками, и прорезались под самым потолком для того, чтобы выходил дым из топившейся по-черному печи, — Петр не согласился, вырубили и околодили обычные окна, соорудили дымник.