– Как же ты могла оставить Васю на чужбине?

– Я знаю, – отвечает Мария с печалью, – что виновата. Недосмотрела за ним.

– Но хоть Ксения, старшая моя дочь, своего добилась, – говорит мать, – и то радостно… Ксению я родила, еще когда хлеба вдоволь было и сала вдоволь, как сядем обедать – фунт сала съедали за раз… Была я молодая, сытая, и отец твой Коля был еще молодой, красивый, а Шуру и Колю я хоть и рожала еще при сытой жизни, растила их уже при голодной… Но тебя, и Васю, и особенно Жорика я уже совсем от голода родила…

Тут в дверь стучат, и заходит в дверь мужчина пожилого возраста.

– Ты, – говорит, – гимнастерку мою залатала?

– Залатала, – отвечает мать, – а вот радость у меня, Савелий, неожиданная… Дочь моя приехала, Мария…

– И хорошо, – говорит Савелий, – дети возле матери должны находиться, пока малые…

Начала Мария при матери жить, и привыкла к такой жизни, и привыкла к городу Керчи. Ох и красивый же город Керчь, вряд ли после него где-либо жить захочется. Хоть до смерти живи в таком городе, не затоскуешь. Народ вокруг хороший, жалели Марию. Дядька Савелий хорош, и Матвеевна хороша, и тетка Клавдия добрая, только тетка Ольга чуть неприятная. Мать Ольгу тоже не любила. Слышала как-то Мария, сказала мать Матвеевне:

– Ольга недовольная, что дочь ко мне приехала. Говорит, у нее тоже три сына в селе, так что ж, она их должна сюда брать… Тесно здесь…

– Ничего, – отвечает Матвеевна, – не Ольга здесь Хозяин, а общество… Пусть поживет Мария… Только с осени будущей надо ее школьным образованием охватить, а то живет она как при старом режиме… Разве за это боролась большевистская революция и покойник Ленин?

– Да она у меня три класса окончила, – робко отвечала мать.

– Мало это, – говорит Матвеевна, – я вот и ты вот малограмотные… Чего мы добились – землю копаем… А дети наши должны в доктора и инженеры выйти…

– Одна дочь у меня, Ксения, богато живет в Воронеже, – похвасталась мать. – Красавица, как я в молодые годы… Муж у нее железнодорожный техник. Мария у нее гостила, так она кормила ее сытно и платок подарила, и валенки, и ватник.

– Ватник мне не Ксения подарила, мне ватник тетка Софья подарила, в городе Льгове, – сказала Мария.

– А ты не перебивай, когда старшие говорят, – сердито сказала мать, – она ведь у меня, Матвеевна, балованная… Поехала она вместе с братом Васей, сыночком моим младшим, так не усмотрела за ним, затерялся он в дороге.

– Младший не Вася, а Жорик, – говорит Мария, – Которого чужая тетка забрала в городе Димитрове, Когда ты нас оставила, чтоб на ярмарку пойти, платок продать и сушеных слив купить.

– Вот отправлю тебя завтра в село, – говорит сердито мать, – поездила ты, вижу, баловства набралась…

И Матвеевна мать поддержала:

– Ты родительницу не серди, она ради тебя трудится.

Тут начала Мария перед матерью извиняться за грубость, и мать ее простила, и Матвеевна простила ее.

Был этот разговор где-то на третий месяц жизни Марии при матери, и впервые мать на нее сердилась. Чтоб упрекать Васей, то и раньше упрекала, но сердилась впервые. На следующее утро, как мать на Марию сердилась и после простила, отправилась Мария в город Еникале, который также рядом с Керчью, как Димитров рядом с селом Шагаро-Петровским. А надо заметить, что Мария к тому времени уже частенько похаживала в город Еникале просить, ибо хоть и при матери жила, но было голодно. В Керчи Мария боялась, вдруг Матвеевна увидит, в Еникале же Марию никто не знал. Выбирала дома побогаче, где евреи, греки или татары живут, и просила, и ей подавали. Шла она берегом по морскому песочку, вдыхала морской ветер и радовалась, и силы в ней были, поскольку даже и у тифозного возле моря лицо здоровое. К тому времени научилась Мария купаться в море не хуже, чем в реке. Было у нее место на дороге между Керчью и Еникале. Песок там, где море не достает, мягкий и теплый, а где достает море, твердый и прохладный, вода чистая, каждый камешек на дне видно, подальше – две скалы торчат, а еще дальше гора Митридат виднеется. Решила Мария искупаться в тот день, поскольку была уже весна, а весной здесь солнце печет, как на Харьковщине летом. Оглянулась Мария – никого, сняла с себя платье, а трусов она не носила, поскольку тепло, побежала в воду и вдруг заметила, что груди у нее хоть и не такие, как у Ксении, но уже не бугорки, и сосок торчит, а не лежит прыщиком. И ноги с животом покрепче соединились, красиво, так, что самой ладонью погладить хочется, и не стыдно на это при свете смотреть… Но не видела Мария, что на нее действительно смотрел грек, бывший владелец кофейни в городе Еникале, а ныне работник общепита. Грек этот любил после завтрака ходить с морским биноклем вдоль берега, вдруг бесплатно увидит голую женщину. И увидел грек Марию и захотел ее. Как кончила Мария купаться, надела платье, свежая вся, чистая, пахнущая морской водой, подошел к ней грек и спрашивает:

– Девочка, куда ты идешь?

– Я иду в Еникале, – говорит Мария, – просить хлеба.

– Как не стыдно, – говорит грек, – такая красивая девочка… Ай, нехорошо… Пойдем, я тебе дам жареного мяса, хочешь мяса?

Смотрит Мария, мужчина не русский, красивый и богатый, и захотелось ей поесть у него жареного мяса. Приходит она к нему в дом в городе Еникале. Все в коврах и не по-русски приятно пахнет сладким. Внесла какая-то старуха блюдо горячего жареного мяса, красным порошком посыпанного. Укусила Мария кусок, и ожгло ей горло, а грек смеется:

– Это греческий перец… Это сухой огонь…

Поела Мария много мяса, и опьянела она так, что грек велел старухе унести бутылку сладкого вина, которое оказалось лишним. И легла Мария на мягкий ковер, и грек лег рядом. И добилась своего Мария, выпросила то, что имела Ксения, взяла от грека то, что брала Ксения от любовника и от мужа и что взял от Марии в темном сарае Гриша-проводник. И услышала Мария свой голос, поющий, изливающийся в радостных стонах, вцепилась она в грека, мужчину сытого, красивого, не русского, и пользовалась его силой в свое удовольствие весь день, и весь вечер, и всю ночь.

– Как истомлено должно быть сердце твое, – говорит Господь через пророка Иезекииля, – когда ты все это делала, как необузданная блудница.

С младенчества испытала на себе Мария вторую казнь Господню – голод, но вкусно утоленный голод пьянит, возбуждает, разжигает тело, и вместо второй казни идет третья казнь Господня – дикий зверь – похоть, прелюбодеяние.

Не отпускала Мария от себя грека до утра, не отпустила бы и дольше, но грек сказал:

– У нас мужчина должен насиловать женщину, а не женщина насиловать мужчину… Ты глупая девчонка, поела много моего мяса и хочешь насиловать меня, греческого мужчину…

И выгнал Марию грек, даже не покормив ее на прощание. Пошла Мария назад в город Керчь в тоске и голоде, поскольку сытость от жареного мяса она потратила на то, что делала с греком до утра. Приходит Мария в рабочую казарму – общежитие из красного кирпича, где жила она с матерью, и страшится встречи и думает случившееся утаить половчее, как утаила она от матери и насилие над ней Гриши в сарае, и мужчину и кальсонах, которого у Ксении застал муж. Однако то утаить легче, что произошло, когда Марии было одиноко на чужбине, а сейчас она при матери. Приходит с такими мыслями Мария в казарму, поднимается по железной лестнице, встречает ее в коридоре Матвеевна заплаканная, говорит: