И так далее… Извлечение из густого беспокойного клубка памяти «клеток» для строительства прозы похоже на сотворение нашим сознанием снов: реально существуют Курск, аэропорт, две пары (и даже гораздо больше!) туфель, существует одноклассница Галя… Но вся ирреальная действительность рождена вашим воображением, а туфли, несмотря на свою вещественность – хоть руками потрогай, настоящие! – не дают ещё оснований Гале посягать на плод вашего сна, то бишь вашего воображения, вашего пера, – словом, на то, что называется иной реальностью.

Есть ещё интуитивный способ сотворения текста. Был такой философ школы сократиков – Алексин (не анатолийский!), который учил, что «мир поэтичен и соответствует грамматике» – очень точное умозаключение. Помните, как подманивал вдохновение Иван Алексеевич Бунин? Он садился и писал на листе бумаги: «Иван Бунин… Иван Бунин… Иван Бунин…» И постепенно возникала фраза, вела за собой другую, сцеплялась с третьей. Промежутки между словами рождали некий рисунок…

Тут уместно привести слова Теофиля Готье, где-то мною уже приводимые:

«Я писатель. Я должен знать своё ремесло. Вот передо мной бумага: я словно клоун на трамплине. А потом, я очень хорошо знаю синтаксис. Я бросаю фразы в воздух, словно кошек, я уверен, что они встанут на свои лапки. Это очень просто, нужно только знать синтаксис, – который не в содержании слов, а в интонационном рисунке, в артикуляции, расстановке, в чередовании пауз между словами. Синтаксические фигуры суть именно фигуры, как бы под шапкой-невидимкой спрятанные в интервалах между образами вещей, фигур и действий, обозначаемых словами. И они, эти невидимые фигуры, тоже действенны, обладают смыслопорождающей энергией. Её мощь бесконечно возрастает при перемещении из бытовой сферы в сферу художественную: здесь конструктивная роль этих «фигур» из незаметной делается заметной».

Потому-то все писатели ненавидят корректоров с их общеупотребительными правилами правописания, с их проклятой запятой, которая по воле замшелых академических законов должна зачем-то перерубить гладкую ленту дивной фразы, распластанной на странице волшебным удавом; а в другом месте почему-то убраны совершенно необходимые точка с запятой, которые самым естественным образом поднимают фразу на гребень вздоха.

Ну что скажешь: гений был, хоть и понаставил всюду ненужных запятых и много чего лишнего понаписал о разных представителях нерусского племени.

Кто мы – когда строим на бумаге или выкладываем на экране компьютера нечто из кирпичиков кириллицы? Антенны, которым музыка прозы диктуется свыше, или вольные каменщики?

Думаю, это процесс биологический, похожий на созревание и рождение человеческого плода. В основание его положены «кирпичики» генов, но душу-то вдыхает Бог.

Впрочем, в начале ты – поистине каменщик (только не вольный; художник всегда повязан тяжкими, хотя и невидимыми цепями собственной личности). День и ночь ты занят грубой и тяжёлой работой: закладыванием фундамента, вбиванием свай основного сюжета, возведением лесов параллельных и перекрёстных тем. Ну а уж потом, позже, под возведение крыши, – в звенящей и гудящей голове возникают звуки, перекликаются голоса, и происходят – да, порою неожиданные вещи. Вдруг длинный и завершённый диалог приснится, когда днём на минутку приляжешь после семи часов работы. Проснёшься одурелая и вдруг понимаешь, что в этом ясном, как бы услышанном извне диалоге – решение важного сюжетного узла.

Или на остановке твоего автобуса в объявлении, наклеенном на стенку, прочитаешь фразу, которая нарочно для тебя вписана, и ты, повизгивая от холодящего восторга, включаешь её эпиграфом к третьей части романа…

И так далее. Можно представить, насколько безумным кажется нормальным людям любой творческий человек.

Оскар Уайльд где-то заметил, что у истинного писателя биография крайне скудна, что всё у него уходит в литературу (ой, кто бы говорил, Оскар, дорогуша!). Но верно и то, что несоответствие биографии писателя с сюжетной плотностью и фактографией написанных им книг (от первого лица!) может действительно обескуражить будущего биографа.

А как бы желалось писателю заполучить матёрую судьбину! Как он, мятежный, просит бури!

Для начала: хорошо бы родиться сиротой на лагерной зоне (на одном этом можно выстроить высокую литературную судьбу!); отслужить в советской армии где-нибудь на задворках Хабаровского края, а возвращаясь в поезде домой, угодить в драку и случайно (благородно!) кого-то убить. Отсидеть годков восемь (восьми достаточно!), желательно, чтобы пару раз тебя по недоразумению вели на расстрел. Бежать из лагеря, украсть лодку и плыть на ней через – придумайте сами, какой – океан. Доплыть куда-нибудь в живописное место, принять буддизм (почему бы и нет?), отсидеть годика три в тибетском монастыре, став совершенно просветлённым. После чего вернуться в Россию, открыть в себе талант живописца и скульптора, писать картины и ваять двухметровых гомункулов. Стать алкоголиком и наркоманом (тут богатейшие возможности сюжетов), выносить и родить ребёнка для богатых американцев японского происхождения (полезный материал для голливудского сценария)…

Так. Что бы ещё забабахать умопомрачительного? Да, ну и мужей (для достоверного изображения рефлексии) – штук девять, мы не бедные. Вообще, сексуальных партнёров побольше бы, для описания изощрённых эротических сцен в будущих книгах…

Что я пропустила? Боюсь, что всё. Всё я упустила и обречена на ежедневное просиживание за собственным письменным столом, иначе ведь и не напишешь ни черта, несмотря на богатейший биографический материал. Вот и жуёшь, вот и перевариваешь снова и снова свою постную жизнь, прихватывая на сторонке чужое, как и положено опытному карманнику.

Одно из самых распространённых журналистских и читательских заблуждений – поиск «настоящности» в литературных героях. Ещё Набоков с усмешкой говорил, что читатель, выискивающий «жизненные» истоки литературных героев, похож на ребёнка, который спрашивает мать, рассказавшую ему на ночь сказку: «А это правда было?» Герои моих романов: художница Вера Щеглова, артистка цирка Анна Нестеренко, гениальный фальсификатор картин Захар Кордовин, контратенор и шпион Леон Этингер, кукольник Петя Уксусов – абсолютно вымышленные персонажи. То есть они, надеюсь, совершенно живые люди – в том своём мире, где отныне живут и действуют. Но всё равно живут они в границах литературного текста. А жизнь не равна литературе. Даже если писатель извлекает – из воздуха, из характеров знакомых людей, из обстановки момента или отрезка жизни что-то потребное его работе, он всё перерабатывает самым кардинальным образом. Переплавляет жизнь в литературу. Конечный продукт всегда имеет очень отдалённое отношение к «настоящей жизни».