Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Когда сидел в тюрьме, ко мне приходили суккубы. Две разные дамы.
— Я ведь хороша, посмотрите внимательно!
Служанка стала в позу, в каких выходят модели на подиум.
— Хороша, — согласился я. — Они когда спать ложатся?
— В полночь.
— Я думал, на рассвете.
— Они что вам — бесы, что ли? Это порядочные люди. Баронесса, дочь генерала, гений, великий писатель синьор Горки…
Как только служанка перечислила их, они все в полном составе сошлись к нам. И устроились вокруг на некотором расстоянии. Лица у них были не злые.
— Чего они хотят?
— Стесняются, но хотят, чтобы вы поужинали у них на глазах. А они посмотрят. И чтоб вы вина выпили. Им-то эти удовольствия недоступны. Сами они не могут. Но им будет приятно.
— Пять мертвых вокруг, и я поглощаю ужин у них на глазах… Да у вас ведь и еды в доме нет?
— Есть вино и хорошие фрукты…
Через некоторое время я сидел за принесенным служанкой раскладным столом и разрезал грушу фруктовым ножом, похожим на заржавевший полумесяц. Нет, нож был похож на затуманившийся полумесяц. Вся труппа, почему-то я подумал, что они как труппа актеров, восхищенно глядела на мою жизнедеятельность. Время от времени я отпивал вино из старого бокала. Какое это было вино, невозможно было определить, поскольку служанка принесла его в графине. Судя по количеству ярких сполохов, которые испускали под свечами грани графина, графин был хрустальный.
Глядя на их горящие глаза, я подумал, что, если бы я не знал этих манекенов, я бы их боялся. Все было хорошо. Однако они стали выть, глядя на меня, и это выливавшееся невообразимо дикое пение вынести было трудно, хотя я и понимал, что таким образом они выражают свои эмоции.
По окончании моего фруктового ужина (грушу я не доел, но еще съел несколько треугольников ароматной дыни) служанка стала разводить великих людей по их комнатам. Точнее, она заявила мне, что готова разводить их по комнатам. Произошло это следующим образом. Я еще сидел, держа в руке испускающий сполохи бокал с красным вином. Когда она стала рядом со мной, ее мини-юбка, прикрытая передником служанки, оказалась на уровне моего лица. Тут служанка прокричала, так как великие люди продолжали выть, она прокричала:
— Им пора спать, синьор, а вам пора уходить. А то они начнут безобразничать.
— Что они делают, когда безобразничают?
— Все, что обыкновенно делают духи, будут летать по залу, могут попытаться разыграть вас или напугать, они ведь духи, а духи любят немного припугнуть живых.
— Как ваше имя, умница?
— Чилита.
— Ай-яй-яй! Зря не ищите, / В деревне нашей правда нет / Другой такой Чилиты! — пропел я.
— Откуда вы знаете нашу песню? Это наша деревенская песня.
— В моей стране она часто звучала по радио. Это тарантелла?
— Ха-ха! Тарантелла имеет более быстрый ритм. Это когда человек движется, как будто ему под одежду попал тарантул. Ха-ха-ха!
— Такая веселая девушка, а надо же, неживая!
— Быть духом ничуть не хуже, чем быть живой. Сегодня ночью вы в этом убедитесь. Не забывайте, что я приду к вам, уж я вам покажу, что такое итальянские девушки!
— Как долго вы у них служите? — кивнул я на группу великих людей, тем временем перешедших к камину. Возможно, им стало холодно, несмотря на то что зал был жарко натоплен, да и за окнами было никак не менее жарко.
— Долго. Я приняла на себя заботу о них после того, как предшествовавшая мне служанка поссорилась с ними.
— Я понимаю. У духов всегда вечность, вам не до календарей. Хорошо. А сколько всего сменилось служанок после того, как господа приняли такое состояние — стали духами?
— Мне сообщили, что я не то восьмая, не то десятая. Впрочем, разве это важно?
— Совсем не важно, — согласился я.
— Ну вот.
Чилита повернулась к великим людям. Хлопнула в ладоши.
— Внимание, господа! Мы отправляемся спать. Вы уже выбрали себе пару на эту ночь? Синьор Горки? Синьор Нитцше? Синьоры? Если вы выбрали, возьмите друг друга под руки и подойдите попрощаться с нашим гостем. Он отлично развлекал нас сегодня.
— Учтивые и вдруг ставшие элегантными, как дорогие музыкальные инструменты, Нитцше и Горки, имея каждый на сгибе локтя руки любимых дам, подошли и поклонились слегка. Ну, наклонили головы в мою сторону.
Я встал и сделал то же самое.
— Начинаем движение, господа! — воскликнула Чилита и прошла мимо меня, прошипев: — Вам туда нельзя, и не вздумайте. Живым вход воспрещен!
— Я вас еще увижу?
— Я приду к вам ночью в гостиницу, я же сказала.
Процессия удалилась и втянулась в большие двери в центре зала, давно уже возбуждавшие мое любопытство.
Чилита закрыла двери передо мной, победоносно улыбнувшись.
— Живым вход воспрещен! — еще раз прошипела она.
Только в этот момент я заметил, что служанка очень высока ростом. Где-то около двух метров.
Я еще некоторое время послонялся по залу. Допил вино в графине. Постоял у книжных шкафов. Большая часть книг темнела дорогими переплетами. Однако я обнаружил там и несколько моих собственных книг во французском переводе. Я подумал, что духи ведь читают на всех языках одинаково хорошо. Признаюсь, мне было приятно обнаружить мои книги у столь великих и прославленных людей.
Через некоторое время я выскользнул из дома в темноту. Уже в саду оглянулся. Свечи догорели, но, видимо, еще теплился камин, потому присутствовало красное пятно в силуэте темного дома. В мою гостиницу я добрался не скоро, так как пару раз заблудился по пути. По дороге о мое лицо разбивались ночные бабочки.
Приходила ли, как обещала, ко мне прекрасная служанка Чилита?
Приходила. Но я умолчу о состоявшемся между нами сражении.
Небо в этот день было неприятным, точно это было не небо, а существо. Хмурилось, негодовало. Но Москва жила своей жизнью, подтверждая поговорку: «каждому — свое».
Гриша Смётов не был человеком, покалеченным судьбой; скорее он мог судьбу покалечить, чем она его.
В этот хмурый день, под покровом неба, сменившего свою сущность, Гриша Смётов, проснувшись, провозгласил свою, найденную им, сверхидею. Сверхидея оказалась настолько дикой, что его жена, Зоя, чуть не свалилась с постели, услышав такое. Жили они вместе много лет, хотя были молоды: ей — двадцать шесть лет, а ему уже двадцать семь, но на идею это не влияло.
Короче говоря, Гриша провозгласил, что лучшим праздником его жизни будет день и час его смерти. Не потому, что он не любит жить, а потому, что любит неведомое. Любит крепко, всей душой, и никогда с этим не расстанется.