В городе, где все население прекрасно говорит на русском, мне встретился абориген, изъяснявшийся на иностранной мове. Я не поняла ничего из сказанного им и не сообразила, на каком языке он общается. На польском? Чешском? Или это китайский? Да какая разница, все равно я не владею ни одним из упомянутых наречий. Если бы посреди тротуара была арфа с табуреткой, я могла бы исполнить для пешехода и его Полкана концерт ми-бемоль мажор великого композитора Рейнгольда Глиэра, а вот балакать по-басурмански я не обучена. Но ведь неприлично молчать, когда к тебе обращается человек, родившийся в эпоху строительства пирамиды Хеопса? А уж учитывая то, что я едва не убила его, надо постараться принести извинения.

Я расплылась в улыбке, порылась в памяти, отыскала в ней каплю знаний по немецкому языку, некогда изучаемому в школе, и выпалила:

– Зитцен![3]

Старичок заморгал и кряхтя опустился на тротуар, собака тоже села и прищурилась. Я сообразила, что произнесла нечто не то.

– Ой, простите! Гутен… э… фрюштюк[4].

Дед приоткрыл рот, я заулыбалась еще шире, наклонилась… Сигвей неожиданно затрясся, я испугалась, схватилась за ручку и с воплем:

– Спасайтесь, – упала прямо на дедушку.

Он носил теплую пуховую куртку, на мне была такая же, поэтому я не ушиблась.

Сообразив, что лежу на поверженном пенсионере, я быстро отползла в сторону, села, увидела, что дед приподнимается, и обрадовалась. Он жив и вроде цел.

– Ушлас мля? – прокряхтел дедок.

Я попыталась предпринять еще одну попытку поговорить с милым, совершенно не разозлившимся на меня человеком:

– Э… битте… геен шпацирен[5].

Честное слово, я забыла, что означает это выражение, но в мою голову его насмерть вбила учительница Наталья Львовна Краснова, а она не могла научить ребенка плохому.

– Хрук брамсапути, – ответил старик, поднимаясь и протягивая мне руку, – встыбрк.

Я оперлась на неожиданно крепкую ладонь и тоже встала.

– Мерси.

– Хмп брстп валкш? – продолжал старичок.

– О господи, – выдохнула я. – Ну почему вы не понимаете наш язык? Большое вам битте[6]за то, что не разозлились и э… э… гебуртстаг![7]

Старик полез в карман, вытащил оттуда пробку от винной бутылки, зажал ее зубами и вполне внятно сказал:

– Девочка! Ты русская?

– Дедусенька! – обрадовалась я. – Почему же вы раньше что-то непонятное говорили?

– Спросил сразу: «Не поранилась, милая», а ты ответила не пойми что, – пояснил старичок, – меня все дядей Ваня зовут, я ветеринар.

– Извините, – смутилась я. – Наверное, плохо расслышала вас из-за капюшона на голове. А зачем вам пробка?

Дядя Ваня пригорюнился.

– Зубы, чтоб им неладно было! Совсем они у меня того… ни одного своего не осталось. Сделал протезы, красиво смотрятся, клыки белее унитаза, никогда таких не имел, свои от курева давно пожелтели. Но, гады, елозят, на язык падают. Начинаю людям объяснять, как собаку-кошку лечить, а народ просит: «Дядя Ваня, лучше напиши, не понять тебя». А потом я дотумкал, когда пробку прикусишь, челюсти не двигаются, речь, конечно, не как у диктора Левитана, но разборчивой становится. И…

Дядя Ваня умолк, наморщил нос и оглушительно чихнул. Из его раскрытого рта выпали съемные челюсти, держащие пробку, и, подскакивая, как мячики, исчезли в открытой нараспашку двери какого-то магазинчика. Дедушка громко ойкнул, собака вскочила и сердито посмотрела на меня.

– Дядя Ваня, сейчас принесу ваши зубки, – крикнула я, поспешила в лавку, услышала за спиной странные звуки и обернулась…

Пес, наклонив голову, бежал за мной. Я не боюсь собак, дома у нас с Максом живут два мопса. Но дворняга дедушки была большой, и при взгляде на ее прижатую к груди башку мне стало понятно: она торопится ко мне совсем не для того, чтобы нежно облизать меня.

– Шш… фф… ххх… – зашепелявил дядя Ваня.

Я развернулась, ускорила шаг и, войдя в лавку, увидела на полу две челюсти, которые по-прежнему сжимали пробку. Я наклонилась, чтобы подобрать их, и ощутила сильный удар в свою филейную часть, попросту говоря, в попу. Нечто стукнуло меня так сильно, что я шлепнулась на колени, а затем на живот.

– Дядя Ваня! – закричал грубый бас. – Вона чего твоя Люська устраивает! А ну, оттащи чертово отродье, пока я об ее спину лопату не сломал. Женщина, вы живы?

– Вроде да, – прокряхтела я, пытаясь встать. – Извините, разлеглась тут у вас, но что-то меня пнуло.

Крепкие руки подхватили меня, вернули в вертикальное положение, и я увидела крупного высокого мужчину.

– Люська, бестия, – сердито сказал он, – дядя Ваня с ней как с ребенком возится. Вот шельма и охамела совсем, на людей кидаться начала. Вожжей ей хороших по заднице выдать, прости Господи, опять нагрешил, выругался, а как тут гнев сдержать? Хорошо отцу Александру на проповеди про человеколюбие вещать, а если дураки повсюду?

– Шш… фф… ххх… – послышалось за спиной, я обернулась и увидела дедушку, который крепко держал за ошейник… козу. Капюшон комбинезона болтался у нее на спине, на голове торчали большие и, наверное, острые рога. Моя пятая точка незамедлительно заныла.

– Это не собака? – ахнула я.

– Тьфу, прямо, – возмутился мужчина, – Люська бодливая пакость. Прости Господи, опять согрешил словом бранным. А как еще ее назвать? Незабудкой? Если кто людей в задницу без предупреждения бьет, какое ему имя? Мерзавка рогатая, чтоб у нее копыта отвалились. Прости Господи, опять с языка нехорошее выражение слетело, каяться мне отцу Александру в воскресенье перед литургией целый час, выслушивать от него поучения. Но раз уж все равно наблудил, то еще от одного грешка хуже не станет. Горит озеро, гори и рыба. Люська сволочь! Дядя Ваня, какого рожна свою нелюдь везде с собой таскаешь? Пошто она бедной женщине задницу сломала?

Я осторожно ощупала себя сзади и решила успокоить разбушевавшегося мужика.

– В моей мадам Сижу нет костей, ломать в ней нечего, все в полном порядке.

– Какая мадам Сижу? – не понял дядька. – Где она? Люська и ее уконтрапупила? Дядя Ваня! Я к тебе хорошо отношусь, но если ты уродство поганое уму-разуму не научишь… Прости Господи, снова я под влиянием бесов оказался.

Дядя Ваня начал издавать нечленораздельные звуки.