— А пол! Вы посмотрите, какой пол! — Он провел ладонью по нескольким плиткам. — Ни выступа, ни зазубрины!

— Плитка испанская? — деловито спросил Андрей.

— Италия!

— А лучше какая?

— Хозяину ближе Италия, бывает он там.

— Часто? — невинно спросил Пафнутьев, подходя к окну — подоконник тоже был в порядке, гладкий, без пузырей из старой краски и окаменевших трещин.

— Да чуть ли не каждый месяц.

— Дела? — как бы между прочим, как бы скучая, спросил Пафнутьев.

— Да вроде того, — хохотнул Величковский, и опять в его словах прозвучало нечто такое, что вернуло мысли Пафнутьева к девочкам.

— Павел Николаевич, — появился из кухни Андрей. — Может, полюбуетесь, может, это всколыхнет ваши уставшие силы, — и он протянул пачку цветных фотографий. — Лежат на холодильнике без всякого присмотра... Такие веши нельзя оставлять без присмотра.

Снимки были в пыли, с затертыми уголками, примятыми краями, кое-где просматривались надломы. Видимо, носили их в кармане, рассматривали в этой же квартире, среди кафеля, стружек от паркета, наждачной бумаги.

На всех снимках были изображены обнаженные женщины. Некоторые простодушно улыбались, глядя в объектив, у других улыбки были откровенно блудливые с этакой вызывающей порочностью, попадались лица спокойные и серьезные, будто озабоченные делом привычным и достойным. Съемка была явно любительской — плохо освещенные женщины лежали на каких-то затертых простынях, клетчатых одеялах, на некоторых фотографиях можно было заметить угол журнального столика, стакан, бутылку, тарелку с остатками закуски.

— Что скажете, Павел Николаевич? — спросил Андрей.

— Жирноваты.

— У нас все такие, — заметил Величковский, нисколько не смутившись неожиданной находкой Андрея.

— Где у вас? — скучая, спросил Пафнутьев.

— В Пятихатках. Город наш так называется — Пятихатки.

— А где это?

— Украина.

— Украина? — вздрогнул Пафнутьев.

— А что, бывали там? — беззаботно спросил Величковский.

— Приходилось, — и Пафнутьев снова потянулся к снимкам, которые уже успел передать Андрею. На этот раз он просмотрел их более внимательно. И увидел, что женщины не то полупьяные, не то полутрезвые, позы явно вызывающие, они как бы показывали фотографу самые заветные свои места. Впрочем, можно было уверенно сказать, что эти места уже не были у них заветными, скорее, наиболее сокровенными местами остались подмышки, нежели что-то еще. — Кто снимал? — спросил Пафнутьев.

— Да ну! — махнул рукой Величковский и, как ни странно это было видеть, густо покраснел.

— Отличные снимки, — похвалил Андрей, понимая, что разговор явно приобретает второй смысл. — И девушки красивые... Это как же надо уговаривать, чтобы они согласились вот так сфотографироваться, — Андрей испытывал самолюбивую натуру Величковского, терзал его душу, жаждущую похвалы.

И тот не выдержал.

— Уговоры у меня получаются, — признался наконец Величковский, улыбнувшись широко и простодушно.

— Но это же старые снимки, — пробормотал Пафнутьев, пытаясь изобразить безразличие к разговору. Для убедительности он провел пальцем по стене, отряхнул руки.

— Как старые?! — возмутился Величковский. — Здесь нет снимка старше полугода.

— И что, с любой можешь познакомить?

— Запросто!

— Плитку ты, конечно, кладешь хорошо, но девушки у тебя еще лучше, — пробормотал Пафнутьев, снова перебирая фотографии. — Хорошо устроился... Иметь такой курятник не каждому удается. Неужели плиткой можно заработать на всех?

— А я их не балую. Трусики, лифчики, еще какая-нибудь мелочь... Вот и все мои подарки.

— Так, — Пафнутьев мучительно думал над следующим вопросом. — Значит, говоришь, сантехнику сам устанавливаешь?

— Да я все делаю сам! — воскликнул Величковский. — Кроме электрики, паркетных дел и плотницких работ. Может, и смог бы, но не люблю, не нравится. А плитку люблю укладывать. Если у вас работа по полной программе, могу поговорить с ребятами, не откажутся.

В кармане Пафнутьева зазвонил мобильный телефон. Пафнутьев, склонив голову, прислушался к дребезжанию звонка, поколебался и вынул коробочку.

Звонил Худолей.

— Ну что, Павел Николаевич? Забрезжило?

— Понимаешь, электрику он заменить не сможет, по паркетным работам тоже не силен... Но что касается плитки, то тут полный порядок.

— Колется? — спросил Худолей главное.

— И да и нет.

— А так бывает?

— Понимаешь, Валя, вроде всему находится объяснение, все в пределах разумного, целесообразного, хотя и слегка криминального. Легкий такой криминальный душок, как от женщины, которая хлебнула коньяка, но не хочет в этом признаться: дескать, после шампанского от нее такой запах идет... Врубился?

— А пальцы в дверь?

— Чуть попозже.

— Слиняет, Паша! — простонал Худолей. — Как пить дать слиняет!

— Давай так договоримся... Через полчаса, в крайнем случае через час я буду у себя. Подходи, поговорим.

— Сейчас я не нужен?

— Вроде обо всем договорились... Договорились? — спросил Пафнутьев, повернувшись к Величковскому.

— Обо всем, кроме денег, — ухмыльнулся тот.

— Слышал? — спросил Пафнутьев у Худолея. — Во всем у нас ясность, остались только деньги.

— И объем работы, — подсказал Величковский.

— Я слышал про объем работы, — сказал Худолей. — Как я понимаю, ты к себе с ним подъедешь?

— Хотелось бы, — вздохнул Пафнутьев.

— На всякий случай буду внизу. Подстрахую. А то знаешь, два трупа — это такая вещь, которая вот так просто на дороге не валяется. Их ценить надо, беречь, чтобы ничего не случилось ни с ними, ни с теми, кто пока еще жив.

— Тем более что ты третьего ждешь, — неосторожно проговорил Пафнутьев, но Величковский понял его слова по-своему.

— Что, ребята выпить собираются? — спросил он.

— Уже собрались, — и Пафнутьев сунул телефон в карман. — Давай, Дима, так договоримся... Ты про деньги говорил, про объемы... Поехали сейчас со мной и все эти вопросы снимаем. Готов?

— Я переодеться должен, — Величковский растерянно осмотрел свой замызганный наряд, перепачканный всей пылью, которая только была в доме, — известковой, паркетной, кафельной, похоже, ему еще пришлось повозиться со ржавыми трубами.

— Подождем, — решительно сказал Пафнутьев.

А дальше Пафнутьева и Андрея ожидало маленькое потрясение. То, что Величковский назвал простым словом «переодеться», оказалось процессом долгим и каким-то причудливым. Для начала он принял душ и смыл с себя строительную пыль. Потом принялся перед зеркалом тщательно укладывать небогатые свои волосенки, и не просто причесывать, он как бы углубился в поиск — куда направить главную оставшуюся прядь, какой изгиб придать вспомогательной пряди где-то за правым ухом, потом навел порядок на затылке, где, собственно, и сохранилась основная масса его волосяного покрова.