Тэк-с, тэк-с – щелкает в голове. Тэк-с, тэк-с. Желто-зеленой змеей проскальзывает язык меж почерневших редких зубов. Очерчивает контур тонких лиловых губ, оставляя влажную борозду на грязной, покрытой струпьями коже. Тэк-с, тэк-с – цокает Штырь, сглатывая слюну.

Затолкав последнюю самодельную стрелу в колчан, я поднялся и тихонько свистнул. Взгляды охотников на секунду-другую обратились в мою сторону. В глазах у некоторых виднелись те же голодные огоньки, что и у Штыря. Тот понял, кому предназначался сигнал, не сразу: несколько раз моргнул, схаркнул зеленоватой жижей, только затем уставился на меня.

– Айда по периметру, – сказал я. – Стоит проверить.

– У бабы своей под юбкой проверь, – буркнул в ответ Штырь, без вызова, голосом таким же серым и тусклым, как и он сам.

– Она не носит, из моды вышло.

Штырь оценил шутку, и череп его понизу расколола кривая ухмылка:

– Тэк-с, тэк-с. Ну тады давай пройдемся. Может, сыщем обнову.

Крякнув по-стариковски, он спрятал учебник за пазуху дырявой ветровки (досталась ему от Максима, когда того не стало), оперся тощей рукой о навершие топора и медленно встал. Закинув топор на плечо, похромал вперед. Я задержался, чтобы еще раз взглянуть на спящую Янку. Умиротворенное лицо, тонкая белая шея, мальчишечья грудь… округлый, выпирающий живот. В желудке у меня заурчало, а в голове защелкало с новой силой.

– Как думаешь, друже, сколько мы еще так протянем? – спросил Штырь, не оборачиваясь, когда я нагнал его.

Шагал я быстро, но тихо – привык уже не шуметь в окрестностях Губерских владений, – но он все равно услышал. Как много времени Штырь провел в тех завалах, одному Богу известно, но выволокли мы с Максимом оттуда уже не старого моего знакомого, не Ваньку Штырлова, а кого-то другого. Может, как мне иногда кажется, и не человека вовсе. Чувства его: обоняние, зрение, слух – обострились до предела. Благодаря этим нежданно раскрывшимся в нем сверхчеловеческим способностям Штырь, оклемавшись, стал едва ли не самым ценным членом нашего отряда. Жаль, Максиму это не помогло… Может, и поэтому тоже я его опасаюсь – слишком мало в Штыре осталось от того соседского парня, с которым когда-то мы водили дружбу.

– Не знаю, Ванька, – ответил я на вопрос, чувствуя себя противно от того, что приходилось разговаривать с ним вот так, осторожно, подбирая слова. Изображая, как будто бы мы с ним еще близки, хотя на самом деле он давно стал для меня чужаком. – Не знаю.

– День-другой… Затем дохнуть начнем, – ответил он сам себе. – Людям надо что-то жрать, кроме ковыля и коры, чтобы сохранять силы.

– Ты же у нас учитель, тебе видней.

– Был учитель, да съели с потрошками.

Я по-прежнему видел перед собой только спину Штыря, но догадывался, что сейчас он вновь обнажил зубы в усмешке. Мы отошли метров на пятьсот в сторону базы и, убедившись, что здесь все спокойно, и пустыня осталась пустыней, взяли по широкой дуге назад – с тем, чтобы выйти за поворот, к трассе, где с моста над оврагом можно увидеть огороженное высокой бетонной стеной имение Губера.

– Ты ведь понимаешь, что рано или поздно люди начнут точить ножи друг на друга, – продолжил Штырь, как будто мы и на минуту не прерывали разговор, хотя на самом деле в пути прошло не менее получаса.

Мы миновали мелкий ручей, на берегах которого ноги почти по щиколотку утопали в темной вязкой жиже, и, пройдя еще метров двести по голой, черной от сажи земле до выгоревшего в уголь ствола павшей ели, повернули направо, к дороге.

– Наверное, начнут, – сказал, подумав, я. – Но, что делать, что делать прикажешь-то?

Вопрос мой был риторическим и ответа не подразумевал, вот только Штырь про это не знал, а если и догадался о чем таком по тону моего голоса, то плевать хотел на это. Ему, как оказалось, было что сказать.

– Что делать? Топать за мост. Ждать больше нельзя.

– Лучше попасть под пули губерской банды, что ли? – попробовал я его урезонить.

Штырь резко замер и обернулся ко мне – впервые за все время нашего похода. Сейчас он уже не улыбался.

– Альтернатива хуже, Миша, – проскрипел он сквозь зубы. – Альтернатива гораздо хуже. Уж ты мне поверь.

Я верил, потому что знал, как давно знакомы Штырь и Царь Голод. Что стало с другими, с теми учителями, вместе с которыми после первых бомбежек он несколько месяцев прятался в школьном подвале от ребят с ружьями, вроде Губера и его парней? Мы, охотники, нашли черепа да кости. И детские косточки там тоже были, обглоданные. Максим предполагал, что их съели животные. Но Максим всегда был наивен, верил в людей – он говорил, что без такой веры сам перестаешь быть человеком. Максим был глуп и неосторожен, и потому он уже месяц как мертв. А зверей в округе совсем не осталось, если не считать некоторых двуногих.

– Если не решишься… – Штырь, отвернувшись, почесал шею. Голос у него снова стал тусклый, скучающий. – Тогда смотри на людей. Те, кто поздоровее, – за ними следи. Серый, Василич этот ваш, завхоз. Они начнут. Будут выбирать слабых и умирающих… Начнется все с какой-нибудь ссоры, словно случайно. Закончится смертоубийством, конечно. Потом пойдут речи о том, что мясу нельзя пропадать… И мы согласимся. Мы все. К тому времени за нас будем говорить уже не «мы» – будет говорить Царь. Такие у нас перспективы, Миша. Тэк-с.

Я подумал про Янку. Жилистую, высокую, не по-женски сильную Янку. Ее положение неизбежно лишит ее силы, сделает уязвимой. У нее крупные бедра, мускулистые икры – мне ли не знать. И внутри растет еще одна жизнь.

В животе опять заурчало. Штырь услышал, оглянулся – и в таившейся на дне его глаз первобытной мгле снова вспыхнуло пламя.

– А ты? – Я положил ладонь на рукоять заткнутого за пояс ножа. – Кого бы выбрал ты, друже?

Бывший учитель русского языка и литературы задумчиво облизнул губы. Погладил спрятанную под полой у груди книгу.

– У стариков, вроде Василича, мясо жестче… и хватит его ненадолго. Я б начал с женщин и детей, но… детей среди нас нет.

Сказал – и, отвернувшись, потопал дальше, прихрамывая на левую ногу, из которой вытащили полгода тому назад пулю. Янка вытаскивала, она у меня курсы медсестер закончила еще до Войны. Работала раскаленным на углях лезвием кухонного ножа, а я, Василич и Максим держали. Ранение было делом губерских: поймали его тогда на рейде, но Штырь сумел каким-то чудом отбиться и добрался, истекая кровью, до лагеря. Максиму несколько месяцев спустя повезло меньше.

Тэк-с, тэк-с, Миша. С женщин и детей… Только детишек у нас пока нет. Пока нет.

Я нагнал Штыря у самого периметра, на краю нашей, относительно безопасной, зоны. Относительно потому, что губерские время от времени устраивали собственные рейды. Правда, в отличие от моего отряда, искали не провиант в развалинах, а выживших.

Штырь сидел на корточках, на ближней стороне оврага, опираясь тощей, похожей на паучью лапу рукой о топор, и смотрел вдаль. Не в ту умозрительную «даль», с которой он порой разговаривал, бурча что-то под нос, когда впадал в это свое полубредовое состояние и начинал пускать слюни, а туда, куда тянулась от положенной над провалом переправы полоса асфальта. Когда-то здесь, по обе стороны от дороги, рос густой заповедный лес, но Война превратила эти края в серую от пыли и пепла равнину, огромное кладбище с торчащими, как памятники, зубастыми верхушками обугленных пней. А дорогу, проложенную незадолго до начала Войны, бомбы чудом не зацепили. Нигде по ту сторону переправы, вот ведь как бывает. Ровное полотно рассекало мертвое поле прямой, как линейка, полосой и казалось на этом фоне столь же уместно, как жизнерадостный клоун в раковом корпусе… Ну или как учитель русского языка и литературы в мире, где больше не осталось детей.