к ректору, прямо к ректору, и требуют оценку повысить. На каком основании? «У нас (sic!) в Принстоне троек не ставят!» Краска стыда с тех пор, как я это прочитал, сошла у меня с души.

Одна студентка пригрозила мне судом за то, что я будто бы ущемляю её свободу вероисповедания, хотя я, читая курс по мифологии, всего лишь указал на её плохое знание Священного Писания, в которое она вроде бы верует. Студентка настаивала, что шипы в терновом венце Спасителя были длиной в два дюйма, и когда я её спросил, из какого издания Евангелия она взяла два дюйма, мне было названо популярное изложение Нового Завета для детей. Эти сказки, украшенные выдуманными подробностями, некоторые взрослые сектанты признают как «Живую Библию». Современная вера не имеет канонического текста! Но проректор, которому поступила жалоба, мне посоветовал из-за двух дюймов со студенткой не рядиться, потому – свобода.

От Рене Уэллека посчастливилось мне за годы нашего знакомства и сотрудничества получить все его книги, некоторые из них у меня уже были, и я понёс дубликаты в букинистический магазин, то-то, думаю, оторвут с руками, однако вернулся домой с полными руками: ничего этого не требуется – не числятся эти книги в учебных программах. Зашёл в один, другой и третий букинистический, на дверях которых висели объявления «Покупаем книги!», пока не убедился окончательно, как ни трудно было в это поверить: книг, мною принесенных, не покупают, спроса на Уэллека нет. А ведь Уэллек это не Ролан Барт и не Жак Деррида, не модное поветрие, состоящее из домыслов и подхваченного налету у других, – это итоги исследовательских достижений, результат деятельности поколений, этап развития литературоведения по принципу дополнительности и непротиворечивости, обязательного для дисциплины научной. В том-то и дело – нет этапов. Современная литературная мысль топчется на месте, но чтобы не было такого впечатления, стараются не соблюдать преемственности.

Уже и среди преподавателей попадаются убежденные в том, против чего бушевал Маркс: невежество помогает. На профессорском собеседовании по Шекспиру одна из участниц бессознательно вторила Доверу Уилсону и на моё предложение, не вспомнить ли старика, отвечала: «Я предпочитаю всё новое». И я промолчал: у меня уже был опыт использования такого контрдовода, как напоминание о том, что новое есть всего лишь хорошо забытое старое. Отвечали без смущения: «А для меня это ново». Попробовал бы я так ответить Роману! Но ведь мое знакомство с Уэллеком и началось с того, что он вручил мне свою научную автобиографию, из которой следовало, что у них с Романом были общие если не учителя, то одни и те же книжные авторитеты.

Университет, где я преподавал, находился под Нью-Йорком, в Публичную библиотеку и в большой букинистический магазин, где Хольцман открыл мне счёт, ездил я на электричке. Моим попутчиком то и дело оказывался преподаватель, ушедший на пенсию, но продолжавший вести занятия. На театральном факультете мой попутчик вел технику сценической речи, такой же курс преподавала моя тетка[325], и с этого совпадения начались наши дорожные разговоры. «Пропасть, в которую мы летим и не спрашиваем себя, что будет», – заметил мой попутчик, словно повторяя сказанное о проблемах образования в моей настольной книге о неумении. Ну, думаю, нашел сочувственную душу! За несколько совместных поездок отношения установились у нас приятельские, и я охотно согласился, когда откровенный собеседник предложил мне выступить перед его студентами, он ставил с ними не что иное, а «Вишневый сад».

Принял я за очевидность: от меня ожидается рассказ о том, что значит для русских чеховская предреволюционная пьеса, и пока шел поезд, рассказал моему спутнику, как мой дед видел премьеру «Вишневого сада» в 1904 году, перечислил, кого знал я из участников обновленного спектакля 1940 гг., описал, что собой являла постановка 1980 гг., в которой участвовали мои друзья. По мере того как я говорил, спутник мой, мне показалось, грустнел и даже мрачнел. Поезд пришел в Нью-Йорк, при расставании он с улыбкой все же уверил меня, что даст мне знать, когда состоится беседа. Однако я не услышал от него больше ничего. Но в университетский театр я ходил регулярно и не пропустил постановки, которой руководил мой спутник.

Не знай я заранее, по какой пьесе сделан спектакль, то не смог бы догадаться, что это «Вишневый сад»: какая-то галиматья, имеющая чеховское название и не имеющая отношения к чеховской пьесе. Ни преподавателю, ни его студентам и не требовалось знать, что такое «Вишневый сад». Если бы вместо рассказа о том, как на родине Чехова понимали его последнюю пьесу, я нес околесину, высказывая, что мне думается, он, скорее всего, сдержал бы свое слово. В книге о неумении сказано о современном образовании: «Профессора, озабоченные публикацией своих трудов, необходимой для продвижения по академической иерархии, не учат, студенты неделями не заглядывают в библиотеки, вообще не читают ничего, современная метода анализа в гуманитарных дисциплинах сводится к тому, чтобы как-нибудь по-заумнее распотрошить текст вместо того, чтобы постичь смысл сказанного»[326]. Не поверил бы я ни одному из подобных утверждений, если бы не испытал на собственном опыте.

Тогда же в Америку приехал Димка, академик Арнольд Владимир Игоревич. Узнал я о его визите из газет. Прибыл он и едва… не утонул. Он был спортсменом, и если математическая задача не решалась, он шел на лыжах десять километров, если всё же не решается, шел двадцать, дистанцию увеличивал до тех пор, пока не будет решена задача. По прибытии в Америку, ради решения какой-то задачи, Арнольд решил переплыть залив, на берегу которого стоит Сан-Франциско, а мост у Золотых ворот соединяет полуострова. Димка бросился в воду под мостом и его стало уносить в открытое море, с трудом его выловили. Димка побывал на занятиях и увидел, что вместо изучения предмета предлагается нечто иное. В российской прессе было помещено интервью с ним, где он выразил удивление: «Откуда же у американцев берутся прекрасные математики, если в Америке преподают математику из рук вон плохо?». У меня, мне казалось, уже был ответ на подобный вопрос, и я написал Димке письмо. Написал в математический Институт Стеклова, где он числился, а нашло его мое послание в Париже, с ним успел увидеться брат Сашка, он ездил на конференцию и потом мне рассказывал, что Арнольд вспоминал наши с ним магнитогорские времена, когда он объяснял мне таблицу умножения.

Было бы странно думать, будто в Америке нет умеющих работать или же исчезли энтузиасты-читатели. Большая страна, в ней есть всё, в том числе, возможность получить прекрасное образование.