толпе спиной и собирался занять свое место. Знатные гости ему аплодировали. Император Бразилии, точно ковбой, размахивал своей шляпой. Суровое лицо Гранта, однако, не изменилось от аплодисментов друзей. Ему только что жестко продемонстрировали, что он потерял поддержку народа, который некогда его боготворил, и всякую надежду, если таковая еще оставалась, задержаться в Белом доме еще на один срок. Его время явно истекло.

Загремел салют из тысячи орудий, и громадный американский флаг взмыл на шесте, установленном в центре площади. Оркестр и хор оглушительно громко исполнили «Аллилуйю». На этом все кончилось.

Вслед за президентской группой мы направились в зал машиностроения, который, как выяснилось, не уступал размерами главному зданию. В центре его — нечто громадное, именуемое двигателем Корлисса. Я пока еще не выяснил назначения этой машины (распорядители выставки предусмотрительно снабдили журналистов подробными описаниями экспонатов), но размеры этого спаренного двигателя производят внушительное впечатление: он в шесть раз выше человеческого роста и сделан из какого-то темного, тускло поблескивающего металла.

Генерал Грант занял почетное место на платформе у основания машины, бразильская императрица опиралась на его руку. Госпожа Грант стояла под руку с императором. Лицо ее было очень мрачно. На лице генерала Гранта, как всегда, было изумление и равнодушие.

Бразильский император довольно глупо и, уж во всяком случае, бестактно махал в воздухе своей шляпой. Делал он это чаще, чем было необходимо, подчеркивая тем самым неловкость ситуации: публика приветствовала его, а не президента.

По сигналу служащего выставки президент и императрица направились к… Как это описать? То было нечто механическое и миниатюрное. Президент вежливо повернулся к императрице^ что-то сказал ей, и она весьма решительно нажала кнопку. Громадный двигатель заработал, правда без видимой практической цели. Это послужило поводом для новых приветственных возгласов, новых взмахов императорской шляпы, новых гримас госпожи Грант.

Затем, подобно морю, отхлынувшему от некоего механического или «автоматического» (неологизм!) берега, мы, почетные гости, вышли из павильона, оставив в его стенах всю свою исключительность, и присоединились к простому народу; среди этого последнего неожиданно оказались супруги Сэнфорд, которые со скучающим видом осматривали павильон штата Пенсильвания.

Дениз и Эмма обнялись как сестры после многолетней разлуки. Мы с Сэнфордом пожали друг другу руки, наша взаимная неприязнь временно забыта — ради дам. Видимо, Сэнфорды тоже были на нашей трибуне.

— Мы видели вас и махали вам, но вы ни разу даже не посмотрели в нашу сторону! — Дениз взяла меня и Эмму за руки. Сэнфорд повел нас в заведение «Les Trois Frères» — парижский ресторан, сооруженный на выставке.

— Мне говорили, что здесь первоклассная провансальская кухня. — Сэнфорду известно все лучшее, где бы он ни находился.

— Значит, с чесноком, а я это обожаю, — сказала Дениз без всяких светских условностей.

— И трюфеля, которые обожаю я, — сказал я весьма алчно, но ведь мы сегодня не завтракали.

— А трюфеля-то из Дордони, — сказал Сэнфорд, чтобы позлить меня, в чем преуспел.

Ресторан уже был переполнен, но после того, как Сэнфорд шепнул несколько слов метрдотелю, тот тут же подбежал к Эмме. Стремительным потоком французских слов со средиземноморским акцентом он объяснил, как счастлив принять ее, свою соотечественницу, которой он давно восхищен. Эмма была сама любезность. Остальные были голодны; еда оказалась отличная, но непомерно дорогая.

Я спросил Сэнфорда, где они остановились.

— В нашем вагоне, — сказал он таким тоном, точно я должен был это знать. Я даже не сразу понял, что он имеет в виду. Как и многие другие магнаты, не сумевшие найти себе приличное жилье в переполненном городе, Сэнфорды предпочли ночевать в собственном железнодорожном вагоне.

— Наш адрес: вокзал на Брод-стрит, — сказала Дениз. — Рядом с почтой.

Мы несколько смущенно отправились на вокзал в вечерних туалетах («Я даю обед в честь сенатора Конклинга, — сказал Сэнфорд. — Вы оба должны прийти»). На боковой ветке мы нашли сверкающий, богато отделанный вагон Сэнфордов.

— Как это странно — обедать на вокзале. — Эмма была в отличном настроении, она радовалась новой встрече с Дениз. Я тоже. Дениз показалась нам обоим необычайно жизнерадостной и счастливой.

Чуствуя себя несколько скованно, мы вошли в узкий и длинный салон железнодорожного вагона (как будто он мог иметь иную форму). Уже собралась дюжина гостей. Сенатора Конклинга среди них не было.

— Он нас покинул, — холодно заметил Сэнфорд. — Сегодня прием в честь президента, и он посчитал себя обязанным быть там.

— Мы переживем. — Дениз представила Эмму гостям. То же сделал Сэнфорд в отношении меня. Джентльмены были очень похожи на тех, что я видел у мадам Рестел. Дамы — на тех, что были на приеме у мадам Пэрен Стивенс, иными словами, они красивее, чем у мадам Астор, но не столь блистательны, как у Бельмонтов.

Нас прекрасно обслуживали два чернокожих лакея, и маленькая кухня, или камбуз, приготовила утонченный обед. Если бы не периодическое подергивание вагона, могло показаться, что вы находитесь в нью-йоркской обеденной зале причудливой формы.

Рядом со мной сидела пожилая дама внушительной комплекции, простая с виду, с добрыми глазами и удивительно приятным голосом, который показался мне отдаленно знакомым. Она с удовольствием болтала о выставке.

— Два года назад я купила пишущую машину Шолса и научилась ею пользоваться. — Эту изящную пишущую машину мы сегодня видели среди множества экспонатов. — Вы пользуетесь пишущей машиной, мистер Скайлер?

— Нет. Техника приводит меня в ужас.

— Я обожаю машины. Они куда надежнее, чем люди. — Весь вечер я гадал, кто бы это мог быть. Писательница? Еще одна Саутворт? Иначе зачем ей пишущая машина? Со знанием дела эта дама говорила о политике.

— Должна сказать, я удивлена, что генерал Грант рискнул появиться сегодня на выставке. Он был уместен во время войны, конечно.

Она решительно настроена против рабства. Рассказала, что перед войной жила на Юге; она и в самом деле говорит с английским акцентом. Я все никак не мог понять, кто она. И только когда мы уходили, Дениз мне открыла, что я разговаривал с Фанни Кембл.

— Идол моей юности! — Вот этого я не ожидал. — Я видел ее сорок лет назад, когда она впервые появилась на нью-йоркской сцене.

Мы ходили смотреть на нее с полковником Бэрром, и оба восхищались ею. На протяжении по крайней мере двух поколений это была самая выдающаяся актриса Америки. Еще очень молодой она прервала свою сценическую карьеру, выйдя замуж за рабовладельца с Юга. Этот специфический институт привел ее в такой ужас, что она из актрисы превратилась в неистовую писательницу. Теперь она живет в Филадельфии. Не узнав ее, я лишился возможности поговорить с ней о днях минувших.