— Ну да, я знаю, что пора двигаться дальше. Мне пора двигаться. Но почему я должен это делать, почему я должен это делать?

— Потому что я хочу, чтобы ты остался.

— Почему ты не можешь этого принять? Почему нет? — Стекла его очков поблескивали беспокойно, он презабавно сложил губы в мину якобы искреннего удивления, но он был очень бледен, а на его лбу сверкали капельки пота. — Вы должны принимать нас, должны принимать, разве ты этого не знаешь? Разве ты не понимаешь, что нам все это дается гораздо тяжелее, чем вам? Я знаю, что вам горько и обидно за себя и что вы в этом правы, но если вы не сможете принять нас, как мы есть, и провести нас через это…

— То же могу сказать и вам, — сказала Анна.

— Нет. Потому что вы крепче нас, добрее, вам под силу это сделать.

— В следующем городе найдешь себе новую женщину с хорошим нравом.

— Если повезет.

— А я надеюсь, что так и будет.

— Да, я знаю, что ты надеешься на это. Я это знаю. И спасибо тебе… Анна, я собираюсь это победить в себе. Ты имеешь все основания считать, что я не справлюсь. Но я справлюсь. Я знаю, что я справлюсь.

— Тогда — удачи, — сказала Анна, улыбаясь.

Перед тем как он ушел, они встретились на кухне. Они там постояли, откровенно не желая друг с другом расставаться, едва удерживая слезы.

— Ты же не собираешься сдаваться, Анна?

— А почему бы нет?

— Это было бы весьма печально.

— Помимо этого, ведь ты же можешь однажды снова захотеть сюда наведаться, на пару ночек.

— Хорошо. Ты обладаешь правом так говорить.

— Но в следующий раз я буду занята. Во-первых, я выйду на работу.

— Ой, подожди, попробую догадаться без подсказки. Собираешься заняться социальной деятельностью? Собираешься — дай-ка я прикину на себя — собираешься стать социальным работником с уклоном в психотерапию, или учительницей в школе, или что-то в этом роде?

— Что-то в этом роде.

— Все мы к этому приходим.

— Тебя от этого убережет, однако, твой эпический роман.

— Анна, зачем так зло.

— А я доброй себя не чувствую. Мне хочется кричать, визжать и все вокруг крушить.

— Как я уже говорил раньше, это и есть мрачная тайна наших дней, никто об этом вслух не говорит, но, стоит только открыть любую дверь, тебя приветствует пронзительный и резкий, отчаянный, беззвучный крик.

— Ладно, в любом случае спасибо за то, что вытянул меня… оттуда, где я находилась.

— Всегда к вашим услугам.

Они поцеловались. Милт легко запрыгал вниз по ступенькам, чемодан в руке; внизу он оглянулся, чтобы сказать:

— Ты должна была сказать — я напишу.

— Мы же не будем это делать.

— Нет, но давай хотя бы сохраним формы, хотя бы формы…

И он скрылся, напоследок махнув рукой.

Когда Дженет вернулась домой, она застала Анну за поиском новой, меньшей по размеру, квартиры и работы.

Молли позвонила Анне, чтобы сказать, что она выходит замуж. Женщины встретились на кухне у Молли, где та готовила для них салат и омлет.

— Кто он?

— Ты его не знаешь. Он из тех, кого мы раньше, бывало, называли прогрессивными бизнесменами. Знаешь, такой бедный еврейский мальчик из Ист-Энда, который, разбогатев, задабривал свою совесть тем, что давал деньги коммунистам. Теперь у них принято давать на какое-нибудь прогрессивное благое дело.

— А, так у него есть деньги?

— И немало. И дом в Хемпстеде[41].

Молли повернулась к Анне спиной, и Анна смогла спокойно переварить услышанное.

— А что ты собираешься делать с этим домом?

— А ты не догадываешься?

Молли снова к ней повернулась, ее голос ожил от вернувшихся в него ноток столь характерной для его хозяйки ироничности. Слова сопровождались кривоватой, но бравой улыбкой.

— Не хочешь же ты сказать, что его заберут себе Марион с Томми?

— А как иначе? Ты что же, их не видела?

— Нет. Ни их, ни Ричарда.

— Ну так вот. Томми весь нацелился на то, чтобы пойти по стопам Ричарда. Его уже внедрили, он постепенно принимает на себя обязанности, а Ричард собирается уменьшить круг своих забот и наконец остепениться, зажив с Джин.

— Хочешь сказать, он вполне счастлив и всем доволен?

— Ну, я встретила его на улице вместе с его красоткой на той неделе, однако не будем пока делать поспешных выводов.

— Да, не будем.

— Томми весьма решительно настроен на то, чтоб никогда не стать таким реакционным и непрогрессивным, как его отец. Он говорит, что мир изменится усилиями крупных прогрессивных бизнесменов и за счет давления на государственные департаменты.

— По крайней мере, очень современно.

— Анна, пожалуйста, не надо.

— Ну, а как Марион?

— Она купила магазин одежды в Найтсбридж[42]. Она собирается торговать хорошей одеждой, — понимаешь, хорошей, а не модной. За ней уже везде ходят толпой всякие мелкие чудики, которые ее используют, она же их обожает, она много хихикает и пьет немножко больше, чем ей следует, и считает, что все они прелестные и милые.

Руки Молли лежали на коленях, соприкасаясь кончиками пальцев, и упражнялись в ехидном воздержании от комментариев.

— Понятно.

— А как там твой американец?

— Ну, у меня с ним был роман.

— Я бы сказала, не самый разумный из твоих поступков.

Анна рассмеялась.

— Что смешного?

— Замужество с человеком, имеющим дом в Хемпстеде, уведет тебя очень далеко от всей этой мышиной возни чувств.

— Да, слава Богу.

— Я собираюсь выйти на работу.

— Хочешь сказать, что ты не собираешься писать?

— Да.

Молли отвернулась, с легкими шлепками побросала куски омлета на тарелки, наполнила корзиночку для хлеба свежим хлебом. Она выразительно промолчала.

— Ты помнишь доктора Норта? — спросила Анна.

— Да, конечно.

— Он открывает нечто вроде консультации по вопросам брака и семьи — наполовину государственной, наполовину частной. Он говорит, три четверти из тех, кто обращается к нему с различными болями и болячками, — это на самом деле люди, у которых неполадки в браке. Или вообще нет семьи.