одна тьма, а две: ровная спокойная тьма неба и исступленный, густой мрак земли.

А потом небо словно тронуло теплом, оно чуть-чуть посветлело, а земля все наливалась мраком. Ровная черта, отделявшая небо от земли, стала ломаться, терять прямизну, стали прочерчиваться отдельные зазубрины, неровности на земной поверхности. Но это еще не был свет на земле, это тьма делалась видимой благодаря посветлевшему небу. А вскоре стали видны облака, и одно из них, самое высокое, самое маленькое, словно вздохнуло, и легкий, едва видимый румянец живого тепла прилил к его бледному, холодному личику.

Дремавшие в прибрежных зданиях бойцы 13-й дивизии услышали со стороны вокзала, где засел окруженный батальон, пулеметную очередь, взрывы ручных гранат, крики немцев, пальбу, разрывы мин, гудение танка.

– Ох, ну и народ, до чего крепок, – изумляясь, говорили красноармейцы.

Но никто не видел из прибрежных зданий, как на вокзале над темной ямой поднялся освещенный косым солнечным светом пожилой человек с запавшими щеками, поросшими черной щетиной, занес гранату, оглянулся светлым, внимательным взором.

Автоматы жадно, перебивая друг друга, застрочили по нему, а он все стоял в светло-желтом пыльном облаке, и когда не стало его видно, казалось, он не рухнул мертвым кровавым комом, а растворился в пыльной, молочно-желтой, клубящейся в лучах утреннего солнца туманности.

47

До вечера похоронные команды армии Паулюса собирали и складывали на грузовики трупы немецких солдат и офицеров, погибших при взятии вокзала.

На пустынной возвышенности, расположенной на западной окраине Сталинграда, планировщики намечали места для отрытия могил; специализированные отряды подготовляли гробы, кресты, дерн, гальку, кирпич, везли песок для посыпания дорожек на новом кладбище.

Кресты поднимались в строгом равнении, в точной дистанции – могила от могилы, ряд от ряда. А грузовики все шли и шли, пылили, везли тела убитых, гробы, кресты добротной фабричной выделки, сделанные из аккуратных, проваренных в химическом составе, предохраняющем дерево от гниения, стандартных брусьев.

На прямоугольных дощечках отряд маляров выписывал с помощью трафареток черным готическим шрифтом имена, фамилии, звания, дни, месяцы, годы рождения захороненных.

И среди сотен различных дат рождения, различных имен, фамилий молодых и старых немецких солдат, убитых при штурме вокзала, во всех надмогильных надписях была одна совпадающая дата – дата смерти.

Ленард и Бах бродили среди развалин, разглядывая тела мертвых красноармейцев.

Ленард, любопытствуя, трогал носком ладного сапожка убитых. Где она, в чем она скрыта, тайная причина, породившая ужасное, мрачное упорство этих ныне мертвых людей? Они лежали маленькие, серолицые и желтолицые, в зеленых гимнастерках, грубых ботинках, в черных и зеленых обмотках.

Одни лежали раскинув руки, другие свернулись калачиком и словно поджимали мерзнущие ноги, третьи сидели. Многие были присыпаны камнем и землей. Из одной воронки торчал кирзовый сапог со сбитым каблуком, в другом месте, навалившись грудью на выступ стены, лежал сухонький человек, его маленькая рука сжимала рукоятку гранаты, а череп и лицо были раздроблены – видимо, он поднялся из-за укрытия, чтобы бросить гранату, и в этот момент был убит.

– Смотрите, тут целый склад мертвецов, – сказал Бах, – очевидно, вначале они стаскивали сюда убитых. Как клуб: одни сидят, другие лежат, а один словно речь произносит.

В другой яме, оборудованной наподобие блиндажа, по-видимому, размещался командный пункт. Офицеры нашли среди раздробленных балок разбитый радиопередатчик и расщепленный зеленый ящик полевого телефона.

Упершись головой в смятый, с погнутым стволом пулемет, лежал убитый командир, рядом с ним лежал второй, с комиссарской звездой на рукаве, у входа, скорчившись, сидел мертвый красноармеец, видимо телефонист.

Ленард брезгливо, двумя пальцами поднял полевую сумку, лежавшую возле комиссара, и велел солдату снять планшет с командира, обнимавшего разбитый пулемет.

– Захватите это, снесите в штаб, пусть посмотрит переводчик, – проговорил он.

Бах сказал:

– Вокруг наших брошенных окопов обычно лежат целые груды газет, иллюстрированных журналов, а тут вокруг окопов ничего этого нет.

– Это глубокое наблюдение, – насмешливо сказал Ленард, – но все же интересно сейчас не это. Здесь явно был командный пункт; судя по виду трупов, эти командиры были ликвидированы в первый день атаки. Выходит, что красноармейцы сами без командиров дрались с таким звериным упорством. А мы их считаем безынициативными…

– Пойдемте, – сказал Бах, – я не выношу этот сладкий запах, после того, как надышусь им, два дня не могу есть мясных консервов.

Поодаль бродили солдаты.

– Да, хорошая штука – солдатская дружба, – сказал Бах, – посмотрите.

Он указал Ленарду, как солдат Штумпфе обнял солдата Ледеке и, шутя, толкает его на труп красноармейца с поднятой скрюченной рукой.

– Вы все же сентиментальный болван, – с внезапным раздражением вдруг сказал Ленард.

– Почему? – спросил пораженный Бах.

Ему казалось, что Ленард посмеивается над тем, что он затеял с ним откровенный и сложный разговор; действительно, надо быть болваном для этого, – с нацистом, эсэсовцем, с человеком, о котором все говорят, как о явном работнике гестапо.

– Почему, я не понимаю вас, разве солдатская дружба плохая вещь? – спросил он снова.

Но Ленард молчал – он ведь не имел права сказать, что этот самый веселый и всеми любимый солдат Штумпфе три дня назад передал ему написанный в полевую жандармерию донос об опасных разговорах, которые ведут его друзья Ледеке и Фогель.

Офицеры ушли, а солдаты продолжали бродить среди развалин.

Ледеке заглянул в полуподвал с проломанным потолком.

– Видимо, здесь был перевязочный пункт, – сказал он.

– Гляди-ка, Ледеке, женщина, это по твоей части, – сказал Фогель.

– Ужасный вид.

– Ничего, сейчас пригонят жителей, они все это закопают.

Ледеке, рассеянно оглядывая мертвые тела, сказал:

– По-моему, искать тут нечего, имущества нет, тут и приличного полотенца или платка не подберешь.

Лишь Штумпфе продолжал трудолюбиво перетряхивать тощие вещевые мешки, сердито отбрасывая сапогом котелки и кружки.

В одном мешке он нашел обернутую в чистую белую тряпочку плитку шоколада, в полевой сумке убитого лейтенанта среди тетрадок, бумажек, писем он обнаружил ножик, зеркальце, довольно приличную бритву. Подумав немного, он все это бросил.

Но под конец его трудолюбие было вознаграждено. Когда офицеры ушли из командирского блиндажа, Штумпфе забрался туда и нашарил в углу полузасыпанный глиной пакет.

Он даже запел от удовольствия, увидев, что ему достались прелестные, ни разу не надеванные дамские вещи.

– Ребята! – крикнул он. – Поглядите-ка, вот неожиданность! Купальный костюм! Сорочка с кружевами! Шелковые чулки! Флакон духов.

48

Марья Николаевна Вавилова проснулась в пятом часу утра и негромко окликнула дочь:

– Настя, Настя, вставай!

Настя, потягиваясь, терла глаза, потом стала одеваться и расчесывать гребнем волосы, плачущим голосом бормотала:

– Ой, не выспалась я. – И она, нарочно сердито морщась, дергала гребень – от