Граф ехал верхом впереди; с каждой стороны колонны следовало по четыре его бербера, а шейх Хадифа охранял тыл; трудно было вообразить себе более безутешную группу пленников. Только веревки, протянутой от первой пары до последней, не хватало для полного сходства с рабским караваном, вроде тех, которые тянулись в тот день почти по всем улицам Константинополя.

Рыдающему кортежу то и дело случалось разминуться с бандами мародеров.

Им встретилась другая цепочка, двигавшаяся в противоположном направлении: женщин и детей, женщин и мужчин — всех гнали, точно скотину, жалобы их разрывали сердце. Тех, кто падал или спотыкался, избивали. Казалось, невозможно представить себе большего варварства.

Один раз графа остановили. Воин высокого ранга, в сопровождении телохранителей, приветствовал его по-турецки:

— Богатая тебе досталась добыча, друг.

Незнакомец подошел ближе.

— Даю двадцать золотых монет вот за эту, — заявил он, указывая на княжну Ирину, которая, по счастью, не понимала его слов. — А за эту — пятнадцать.

— Ступай своей дорогой, да поживее, — сурово отвечал Корти.

— Ты мне угрожаешь?

— Да, клянусь Пророком — угрожаю своим мечом и падишахом.

— Падишахом? Ох ты! — Незнакомец побледнел. — Велик Аллах, и да славится имя его!

Наконец граф спешился перед главным порталом собора. Судьба оказалась благосклонна, а может, дело было в том, что храм находился ближе к морю, в районе, пока не захваченном ордынниками, но на паперти не было никого, кроме стремившихся внутрь беглецов; стоило графу постучать в двери и назвать имя княжны Ирины — и их впустили.

В притворе женщин развязали, после чего они проследовали во внутреннюю часть храма, а там обнялись и воздали хвалу окончательному — так им представлялось — избавлению от смерти и опасности; в пылу облегчения они снова и снова припадали губами к мраморным плитам пола.

По ходу этой трогательной сцены Корти внимательно осмотрелся. Даже самое искушенное перо способно лишь в общих чертах описать увиденное — и это лишь воспламенит воображение читателя.

Было около одиннадцати часов утра. Дым битвы, накрывший ранее городские холмы, рассеялся, и солнце, почти забравшееся в зенит, заливало просторный неф наклонными лучами, падавшими с юга на север, и тонкая, почти неощутимая завеса пыли висела в неподвижном воздухе под куполом, а каждый луч выделялся яркой полупризмой на фоне затемненных частей помещения. Колонны галерей, оказавшиеся на пути лучей солнца, блистали подобно рубинам и изумрудам. Однако глаза графа не видели ничего, кроме набившихся в храм людей.

— Господи! — вырвалось у него. — Что же будет с этими несчастными?

Византия, как мы помним, знала и славные дни, когда все греки собирались вместе, как евреи по своим священным праздникам; вне всякого сомнения, сборища те были многочисленны, однако не шли в сравнение с этим, вызванным обстоятельствами. То был день погребения империи!

Пусть читатель попробует представить себе тех, кого увидел граф: мирных жителей, воинов, монахинь, монахов — монахов с бородами, монахов бритых, монахов с тонзурами, монахов в камилавках с длинными наметами, монахов в рясах, очень похожих на женские платья: тысячи монахов. Ах, если бы они хотя бы попытались исполнить на стенах свой мужской долг, дело Христа, которому они столь истово служили, не подверглось бы столь постыдному поруганию! Что же касается остального народа, пусть читатель вообразит богачей рядом с бедняками — нарядных дам, которых не заботит, что одежды их запятнаны, подобно пеленам Лазаря, слуг, в кои-то веки вставших на одну доску с надменными хозяевами, сенаторов и рабов, вельмож, матерей с младенцами; старые и молодые, высокородные и простолюдины, все собрались здесь: в день крушения общественных устоев Святая София стала им последним прибежищем. И далеко не самым странным было то, что эти люди — пусть встанут они перед мысленным взором читателя — стояли на коленях, безмолвные, точно призраки в гробницах; лишь время от времени плач младенца разрывал зловещую тишину; пусть читатель посмотрит им через плечо, не на алтарь, а в сторону входной двери, пусть осознает, что все в этом неоднородном собрании — все, кто еще сохранил способность мыслить, — дожидались, что вот-вот свершится чудо.

Тут и там мелькали фигуры священников с воздетыми над головой распятиями, время от времени они останавливались и негромко произносили:

— Успокойтесь, о возлюбленные братья и сестры во Христе! У древней колонны явится ангел. Если силы тьмы не способны одолеть Церковь, что может сотворить человек против меча Господня?

Вот собравшиеся и ждали, что обещанный ангел спасет их от варваров.

Решив, что алтарная часть, то есть пространство в апсиде, за решеткой, больше подходит его спутницам, чем переполненная срединная часть храма, — отчасти потому, что там их проще будет защищать, но также и потому, что, явившись, Магомет наверняка станет искать княжну рядом с алтарем, — граф не без труда провел их за бронзовую преграду справа от царских врат. Вторжение берберов в святилище вызвало ропот, но не протесты; оказавшись на месте, княжна и ее спутницы обратились в ожидании к молитве.

Вскоре восточные двери были заперты служкой на засов.

Через некоторое время в них постучали — с силой, свидетельствовавшей об авторитете стучавшего. Служка прикинулся глухим.

Еще через некоторое время в храм из притвора долетели громкие вопли, и застывшую в ожидании толпу охватила дрожь, не столько от предчувствия беды, сколько от мучительных сомнений. Вряд ли ангел Господень стал бы столь неподобающим образом объявлять о свершившемся чуде. Те, что находились ближе к выходу, забормотали молитву, снизу она перекинулась на галереи. Она распространялась, но и вопли становились все громче и яростнее. Вскоре дверь начали взламывать. Грохот размеренных ударов страшным предупреждением прокатился по зданию, посеяв панику.

Зазвучали женские вопли:

— Турки! Турки!

Даже монахини, долгие годы укреплявшие свою веру, присоединились к мирянкам:

— Турки! Турки!

Дородные и трусливые монахи в рясах побросали распятия и, как самые обычные сыны Церкви, запричитали:

— Турки! Турки!

Наконец дверь вышибли, и, разумеется, снаружи оказались ордынники, вооруженные и одетые по обычаям своих племен или по собственному предпочтению; ни один из них даже отдаленно не напоминал ангела-спасителя.

Паника захлестнула храм.

Те, кто находился ближе к выбитым дверям, ринулись, вне себя от ужаса, на стоявших дальше, и волна эта покатилась вперед. Как это всегда бывает в подобных случаях, пострадали самые слабые. Детей валили с ног, младенцев выбивали из материнских рук — ибо мужчины напирали со всей своей силой, — предусмотрительность графа, поместившего своих спутниц в алтарную часть, полностью себя оправдала. Мощная бронзовая ограда едва сдерживала докатившийся до нее натиск толпы, однако не поддавалась, а потому княжна с ее свитой — как, собственно, и все, укрывшиеся в алтарной части, — спаслись от толчеи, но не от ужаса.