Люто завидовали ему друзья, и даже почтенные соседи, что с родителями жили, перед ним заискивать начинали, когда он на побывку к отцу с матерью приезжал. Еще бы не завидовать!

Федор посмотрел в окно, и стекло отобразило молодого парня, только двадцать три года ему исполнилось. Ладный мундир, пусть и без погон, что одним военным положены, но с петлицами, в каждой из которых по три тонких полоски под разлапистой эмблемой. Пусть и невелик у него чин, но старшему сержанту соответствует, а жалованье даже вдвое больше положено. И не просто так – он хоть кровь свою на поле боя не проливает, но такие секреты через него проходят, что…

– Кхм…

Миронов осекся, даже приподнялся со стула. До смертного часа он никому не заикнется о своей службе, тайной и очень нужной государству. Все знают, что в почтовом ведомстве он, но никто не ведает, что не главный почтальон и не держатель ямской станции или старший там делопроизводитель.

Нет, он искровик, причем дворцовый, что отдельную присягу самолично императору дают и только перед ним ответ держат. И если скажешь кому хоть полслова, то батюшка государь сразу это выведает, от него не утаишь – и покатится голова с плеч. Зато и честь великая, ведь и царя, и царицу Федор не единожды видел и даже отвечал на вопросы.

И облагодетельствовали его державные супруги однажды, табакерку вручив к праздникам пресветлым. Серебряную, жуть как тяжелую и потому дорогую. Да еще с дарственной гравировкой за службу честную – родители ее в красном углу на отдельной полочке держат, пыль ежедневно вытирают, перед гостями сыном гордятся.

Семь лет тому назад взяли уличного лотошника Федьку на учебу в почтовое училище – отец рад был зело, всем говорил, что сын в люди выбьется. И то – не напрасно батюшка его в школу водил, деньги платил кровные, где арифметику с грамотой его вьюнош постигал.

А потому после двух лет учебы, как отличника, перевели его на искровое отделение, где узрел он чудо дивное – телеграфный аппарат. И с силой, что его в действие приводит, незримой и осязаемой, познакомился. Обожгло один раз язык крепко электричеством, когда он по дури языком провод голый лизнуть удумал. Крепко тогда шарахнуло, аж искры из глаз посыпались. А будь ночь, то увидал бы он все, так ему показалось, будто солнышко малое в глазах появилось…

Рущук

– Врешь, не уйдешь, – сквозь зубы прошептал лейтенант Лисянский, еще молодой 24-летний моряк, пристально глядя на приближающийся борт огромной турецкой галеры.

Несмотря на предрассветные сумерки, ее было хорошо видно – огромное зарево пожаров полностью накрыло турецкую крепость. Длинные языки пламени и густые клубы черного дыма превращали короткую летнюю ночь в незабываемое зрелище.

Старинная цитадель доживала свои последние часы, расстреливаемая из мощных русских пушек. Это отлично понимали и сами обороняющиеся, недаром этой ночью несколько десятков турецких кораблей прорвались по Дунаю к Рущуку. На их палубы сразу же ринулись в поиске спасения тысячи обезумевших от кошмара недельного обстрела жителей и впавших в панику солдат гарнизона.

Вот только давать врагу возможность провести эвакуацию русское командование не желало, и испытать новое оружие настоятельно требовалось.

Под флагом Юрия Федоровича Лисянского шли шесть еще невиданных прежде новинок – паровых винтовых катеров, вооруженных выдвигаемыми на длинных шестах минами.

Эти большие клепаные железные бочки были снаряжены пятью пудами страшного по своей мощи аммонала и имели мягкое и ласкательное название – «хлыстик».

Вот только от удара такого «хлыста» два месяца тому назад старый бриг, выставленный в Днепровском лимане для демонстрации, развалился от подводного взрыва на две части. Но то были учения, а сейчас схватка, а это две большие разницы.

Тем паче что бой для Лисянского был первым, в прошлой войне с турками из-за младости лет он, понятное дело, не участвовал. Да и на флотскую стезю встал совершенно случайно.

Уроженец тихого Нежина, в его жилах смешалась украинская, польская и казацкая кровь – сама судьба и происхождение гарантировали ему офицерские погоны в Нежинском гусарском полку. Вот только отец решил иначе – старый майор, пораженный небывалой победой русского флота при Чесме, поклялся прилюдно, что если у него родится сын, то служить отпрыск будет исключительно на качающейся под ногами корабельной палубе.

Сказано – сделано, и когда три года спустя на свет появился младенец, ему была с детства уготована участь моряка. Но сам Юрий не жалел – многочисленная родня в Нежине прошлым летом, когда он побывал в отпуске, с нескрываемой завистью поглядывала на его черный флотский мундир и занималась увлекательным для себя делом – ему подыскивали достойную невесту. Пришлось объяснять, что флот не гусары и тем паче не армия, и жениться там разрешено по миновании семи лет службы в офицерском чине, не ниже старшего лейтенанта, и никак не раньше…

– Ал-ла!

Сквозь орудийный грохот пробились отчаянные выкрики турок, но Лисянский надеялся, что враги не заметили рокочущие русские катера, а шум паровой машины затерялся на фоне чудовищного пиршества Марса. Теперь он с задыханием ждал только одного – когда шест с бочкой на конце войдет в воду и ткнется под днище выбранной им для атаки галеры…

Петровская Гавань

– Эх, годы мои тяжкие…

Губернатор Аляски, статский советник Шелихов, по привычке вытянул руки, поднимаясь с кровати. Если бы двадцать пять лет назад сказали, что занесет его из города Рыльска, обычного мещанина, которых в каждом русском провинциальном городке пруд пруди, на самый край земли, на далекие северные острова, он бы напрочь отказался верить.

Как и в то, что станет статским советником, что раньше бригадирскому рангу соответствовал, а сейчас полковничьему. Велик чин, но и давит на плечи ответственностью тяжкой.

Да и насчет лет своих Григорий Иванович лукавил сильно – сорок пять не возраст совсем, первая седина в голове только появилась, а тело крепкое, будто дуб мореный, лишениями на чужедальней земле закаленное.

Тихо, на цыпочках отойдя от широкой кровати, где сладко посапывала супруга, губернатор приотворил дверь и вышел из спальни, бережно затворив за собой. Негромко произнес, зная, что старый слуга уже не спит:

– Иван! Воды подай, мыться.

Дверь в горенку отворилась, и на пороге появился старик с тазом и кувшином, из которого исходил пар.

– Здесь я, барин…

– Сколько раз говорить – не барин я тебе!

– Так привык я, Григорий Иванович, ты уж не обижайся!

Шелихов хмыкнул – день начинался хреново, с «барина», а это сулило неприятности. Такой вот у них выработался ритуал за последние годы. А что касается «барина», то эта дань прошлого – Ванька Максимов был беглым крепостным, сбежавшим сорок лет назад от лютого помещика в Сибирь. Теперь же такое просто невозможно – крепостное право уже как десять лет отменено, а оставшиеся за владельцами крестьяне просто платят им установленные императором подати.