создание! Ее шелковистые светлые волосы были собраны в низкий тяжелый пучок. В смягченном тентом свете вырисовывался ее тонкий профиль. Кто же она, эта лучезарная незнакомка?

Это была пассажирка из 54-й, жена колониального чиновника, ехавшая к мужу в Сенегал.

Лотрек великолепно понимал, что у него нет ни малейшей надежды на взаимность прелестной пассажирки. Но какое это имеет значение! Он поплывет с ней дальше, он будет тешить себя верой в то, что невозможное бывает возможным. Он будет вести себя так, будто… Он будет жить в прелестном мире, мире грез…

Гибер, хотя и привык к взбалмошным поступкам Лотрека, не верил в серьезность его намерений. Не верил до тех пор, пока «Чили» не снялся с якоря и не покинул Бордо. Итак, они плыли в Лиссабон. И впервые Гибер возмутился и запротестовал. Он твердо решил как можно скорее прервать этот непредвиденный вояж. На сей раз сумасбродство Лотрека перешло все пределы!

Гибер ворчит? Ну и пусть! Не обращая внимания на его упреки, Лотрек сидел на палубе и рисовал пассажирку из 54-й.

Легкими штрихами набрасывал он на бумаге ее мечтательное лицо, воплощение «покоя и счастья».

* * *

В Лиссабоне, как Лотрек ни уламывал Гибера, соблазняя его охотой на слонов, утверждая, что «четырнадцатилетние негритянки – великолепные любовницы, а опасность быть съеденным людоедами лишь увеличивает очарование любой экспедиции», Гибер упрямо стоял на своем: у него нет никакого желания плыть в Дакар и он туда не поплывет. Ну, раз нет, значит, нет. И нечего говорить об этом. Они сошли в Лиссабоне, но, перед тем как покинуть судно, уговорили капитана, что тот пошлет из Сенегала в Париж телеграмму от их имени о том, что они благополучно прибыли в Африку.

Из Лиссабона Лотрек и Гибер поехали в Мадрид, где Лотрек побывал в музее Прадо, налюбовался там полотнами Веласкеса и Гойи. Но грезы кончились, пора возвращаться к действительности. Caballero! Caballero! Лотрек отправился на улицы дель Гато и де-лас-Инфантас – район Мадрида, где процветала проституция, – вдоль которых тянулись побеленные дома, казавшиеся особенно ослепительными на июльском солнце. Из-за красных, желтых и оранжевых штор тянулись руки, высовывались головы с черными нечесаными волосами, с вколотыми в них алыми цветами. Caballero! Caballero! На стенах в публичных домах висели портреты тореадоров.

Внезапно Лотреку все надоело, все стало раздражать его. Нищета этих мадридских улиц, откровенное заманивание клиентов (здесь даже полицейские помогают проституткам), грязь, корыстная лесть, слишком откровенная продажность женщин – все это вызывало в нем омерзение. Он покинул Мадрид с непреодолимым отвращением к накрашенным Кармен с их помпонами и красными гвоздиками в волосах. Проехав до Толедо, где он получил большое удовольствие от полотна Эль Греко «Похороны графа Оргаса», Лотрек вместе с Гибером сел в поезд на Бордо.

В Бордо Лотрек с нескрываемой радостью пошел на улицу Пессак, во французские публичные дома. Там он сделал несколько набросков пером женских головок, а также ряд непристойных рисунков, в которых не пощадил Гибера.

Конец этого бурного лета Лотрек провел в Tocca и Мальроме. Там он немного рисовал и писал, но больше отдыхал.

В последние летние дни в Мальроме, лежа в большом плетеном кресле, он размышлял.

Воздух был так мягок, вечер спокоен. Женщины с улицы Пессак, с улицы Мулен, мадридские проститутки, звуки органчиков, стук кастаньет. О, любовь, о, «настоящая жизнь», о, пассажирка из 54-й!

Сколько желанных женщин прошло мимо! Вместо любви он знал лишь подделку. Как ему бывало больно, когда женщина, отказывая ему в любви, из жалости говорила ласковые слова, которые ранили его больше, чем самая откровенная грубость. А какое он испытывал счастье, если та, о которой он мечтал сам, но был отвергнут, отдавала свою любовь его другу. У него было такое чувство, будто частица этой любви перепадала ему, и он как бы вдыхал ее аромат.

Лежа в большом плетеном кресле, прикрыв глаза, Лотрек размышлял.

С прогулки возвращались всадники, лошади ржали на лугу.

Маленькое Сокровище! Как давно это было!

Глоток за глотком Лотрек пьет абсент, хотя каждая капля для него – яд.

Он уже почти пьян. Его глаза затуманиваются.

Он поднимает с земли лягушку и прижимает ее к губам.

III. Аутодафе

Надо уставать, уставать до предела, чтобы поскорее насладиться жизнью и умереть.

Жюль Ренар. «Дневник»

В одних трусах, с бакланом в ивовой корзине и клеткой с испуганным филином за спиной – в таком виде в один прекрасный день (это было в 1894 г.) из товарного вагона в Альби вышел граф Альфонс, вызвав тем самым крайнее удивление и возмущение своего брата Шарля. Стояла жара, и граф Альфонс не нашел ничего лучшего, как снять с себя костюм – по его словам, он стал ему узок – и выбросить его на железнодорожную насыпь.

С этого памятного приезда граф Альфонс поселился со своими птицами в башне замка Боск. Он развлекал горожан эксцентричными поступками. В рубашке навыпуск, в старой фетровой шляпе, в туфлях на веревочной подошве, он с помощью баклана ловил рыбу в Тарне. Ненавидя мосты, он решил обходиться без них и переправлялся через реку вплавь, если же вода была слишком холодной, то вброд, делая для этого большой крюк.

С братом он не общался. Еду для него и птиц ставили в корзину, которую лебедкой поднимали к его окну. Если графу Альфонсу нужно было что-то сообщить брату, он делал это письменно.

«Дорогой друг, наши отец и мать выбрали тебе имя очень неудачно. Они должны были предвидеть, что некоторые люди будут избегать обращения „дорогой Шарль“, ибо такое сочетание режет ухо.

Однако я пишу тебе не для того, чтобы выразить соболезнование по поводу этой оплошности наших родителей, отнюдь нет. Я хочу сказать тебе другое. Я охотно допускаю, что твой кучер может спутать кобылу с конем, но нахожу возмутительным, что он не отличает крысу от мыши. Я приказал ему поставлять мне мышей для моего филина, а он присылает крыс. Мой филин не из Тюрингии, где его собратья едят все, он увидел свет, вернее, тьму, в Перигоре, в районе, где и животные и люди привыкли к изысканной пище. Итак, прикажи Леону класть в мою корзину мышей.

Твой любящий брат А.»

Причуды «любящего брата» раздражали Шарля, однако живопись племянника казалась ему еще более кощунственной. Его мазня оскорбляла нравственность и религию.

И вот в 1895 году, в одно из воскресений, Шарль собрал во дворе Боска несколько свидетелей и торжественно, на костре из виноградных лоз, сжег восемь холстов Лотрека, заявив, что отныне «эти непристойности не будут больше пятнать его замок».

Лотрек, казалось, отнесся к этому аутодафе философски. Он даже нашел забавным, что Шарль счел нужным вызвать свидетелей. «Колбасника и столяра», – смеялся он.

Что же это? Безразличие к своим творениям? Или же и здесь, как и всегда, он шуткой, смехом хотел скрыть свою грусть? А может быть, он просто устал? Ведь если говорить честно, живопись ничего не заменила. К чему же тогда писать? «Ноги она мне не вернет», «пишу за неимением лучшего…». Но эти высказывания разочарованного человека тут же, минуту, секунду спустя, опровергались лихорадочной деятельностью, непреодолимым желанием запечатлеть то, что увидел глаз, и когда Лотрек достигал этого, он чувствовал удовлетворение.