"Провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем больше число представителей духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать…"

"Крестьянские массы будут либо сочувствовать, либо окажутся не в состоянии поддержать духовенство…"

"Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена нам полностью".

И под предлогом помощи голодающим потребовали изъятия церковных ценностей.

Однако… церковь согласилась на их передачу. Она решилась сделать лишь две оговорки — что не могут быть переданы священные сосуды, используемые в богослужении, это было бы кощунством. И еще высказалась о том же контроле, чтобы ценности расходовались именно на голодающих. Контроль? Это было оскорблением. Для большевиков любая попытка их контролировать являлась враждебной акцией. Тем более что ценности предполагалось "использовать на таких направлениях, как государственная работа, хозяйственное строительство, укрепление международного положения" — попросту говоря, на собственные нужды партии. И вообще добровольная передача ценностей Ленина не устраивала. Поэтому к оговоркам тут же придрались, преподнося их как отказ и раздув по этому поводу пропагандистскую кампанию. Начались провокации — большевики по-хамски врывались в храмы, устраивали обыски, насильно выгребая все, что, по их мнению, относилось к ценностям. Попутно ломали утварь, иконы, кощунствовали и безобразничали. Слабые протесты на эти действия мгновенно подхватила красная пропаганда, извратив их по-своему — как антисоветскую агитацию и отказ голодающим в куске хлеба. И на церковь обрушилась лавина репрессий. Казнили множество священников, монахов и монахинь, просто верующих — например, за распространение воззваний патриарха Тихона. В 1922 г. церкви был действительно нанесен удар, от которого она не могла оправиться "несколько десятков лет". Закрывались храмы, монастыри, монахи переводились в рабочие совхозов. Шли массовые аресты и ссылки "по церковному признаку". Погромную кампанию проводили в предельно сжатые сроки, весной 22-го. Чтобы успеть до нового, хорошего урожая…

Ну а в голодающих губерниях в 1921 — 1922 гг. вымерло, по различным оценкам, 5–6 миллионов человек…

Когда говорят о белоэмиграции, обычно представляют русского офицера, заливающего ностальгию водкой в ресторанах Парижа… Такое представление неверно. Чтобы добраться до Парижа, нужны были средства. А какие средства могли быть у фронтового офицера, получавшего нерегулярное жалованье деникинскими или врангелевскими бумажками? Париж с Верховным Советом Антанты, Верховным экономическим советом, Лигой Наций был в то время центром мировой политики. Поэтому он стал центром политической эмиграции. Здесь обосновались обломки различных партий, течений, политических группировок. Стекались в "мировую столицу", издавна связанную с Россией, и другие эмигранты — но по мере возможностей. Гораздо больше русских оказалось в Германии — хотя бы потому, что жизнь там была дешевле, чем во Франции. Но и в Германии процент «настоящих» белогвардейцев был невелик. В основном здесь осели люди, выехавшие в 18-м, во время мира немцев с Совдепией, эвакуировавшиеся вместе с немцами или поляками. Берлин, Прага стали в какой-то мере «культурными» эмигрантскими центрами. Но разговор о судьбах двухмиллионной русской эмиграции — это уже другая обширная тема. Мы же ведем речь лишь о Белой гвардии…

Когда огромная флотилия с войсками Врангеля и крымскими беженцами в ноябре 20 г. прибыла в Константинополь, начались переговоры с французскими оккупационными властями об их дальнейшей судьбе. По настоянию Врангеля Русская армия, как организованная боевая сила, была сохранена. Ее чинами, согласно приказу главнокомандующего, оставались солдаты и офицеры. Все иные считались беженцами, французы объявили, что тем из них, кто не претендует на помощь властей, обязуется жить на свои средства и готов дать в этом подписку, предоставляется свобода передвижения, остальные направлялись в специальные лагеря — в Турции, Греции, Сербии, на островах Эгейского архипелага. Эвакуированные разделялись. Кто-то выплеснулся в Константинополе, других суда повезли в разные стороны. Русские корабли, захваченные в качестве залога "на покрытие расходов", французы перегнали в Бизерту (Тунис). Команды разместили там в лагерях, а корабли бесцельно простояли несколько лет в состоянии неопределенности. А потом, когда Франция окончательно утвердила их своей собственностью, они оказались уже ни на что не годными — ведь с 17 года они не видели ни нормального ухода за собой, ни регламентных работ. И их продали на металлолом.

В Константинополе остался штаб главнокомандующего, ординарцы, конвой — 109 офицеров, 575 солдат и казаков. 1-й корпус Кутепова, в который сводились все регулярные части — 9363 офицера и 14 698 солдат, направлялся на полуостров Галлиполи (западный берег пролива Дарданеллы). Донской корпус Абрамова — 1977 офицеров и около 6 тыс. казаков, располагался в турецких селениях Чилингир, Санджак-Тепе, Кабакджа. Кубанский корпус Фостикова, около 300 офицеров и 2 тыс. казаков, был вывезен на остров Лемнос. При армии остались более двух тысяч женщин, 500 детей.

Конечно, в Константинополе русских офицеров было больше — и из предыдущих волн эвакуации, и из окончательной, крымской. Кто-то из них никогда не был связан с Белым Движением, кто-то решил порвать эту связь, перейдя на положение неорганизованных беженцев. Не всех таких офицеров можно было принимать буквально — многие русские становились «полковниками» и «капитанами», лишь бы увеличить шансы как-то пристроиться. Скажем, разве турку на вокзале не лестно, что его чемоданы несет русский полковник? Точно так же как любая русская женщина, пошедшая на панель, становилась «княжной». Среди офицеров, отошедших от армии, возникали свои «союзы», "лиги", «центры», играющие в политику, в заговоры — что чаще всего выражалось в поисках покровителей, которые выделили бы организации средства к существованию.

Вокруг армии и беженства крутились шпионы всех мастей, аферисты, вербовщики. Французы вовсю набирали волонтеров в Иностранный легион для войны в Алжире. Находились благодетели, вербовавшие желающих ехать в Бразилию, обещая авансы, средства на проезд и земельные участки — что на самом деле оборачивалось рабским трудом на кофейных плантациях. Большевистская агентура тут же принялась внедрять возвращенческие настроения. Все факторы работали на нее — душевный упадок, ностальгия, жалкие условия существования. А информация о том, что в это время творилось в Крыму, за границу не проникала. Если и доходили какие-то слухи, то уж больно неправдоподобными выглядели сами масштабы зверств.

От подобных разлагающих влияний и старалось уберечь армию белое командование. Уберечь, как единое целое, от разброда и распада. Ведь пока сохранялась армия, Белое Движение еще не было побеждено. Еще жила идея возрождения прежней России. Еще оставалась надежда вернуться на Родину с оружием в руках и возобновить борьбу. Нельзя сказать, чтобы союзники гостеприимно встретили людей, столько раз выручавших их в годы мировой войны и спасавших Европу от нашествия большевиков. Правда, пайки поначалу установили сносные, на 2 франка в день — 500 г. хлеба, 250 г. второсортных консервов, крупа, немного картофеля, жиры, соль, сахар, чай. Зато условия размещения оказались отвратительными. На Лемносе у кубанцев — лагеря, палатки под зимними ветрами, недостаток пресной воды. Положение донцов по сравнению с другими частями считалось «удовлетворительным». Казаки разместились в овчарнях, бараках и землянках, штаб корпуса — на станции Хадем-Киой, приемная ген. Абрамова находилась в местной кофейне. Инициативой казаков и усилиями командования вскоре было организовано обучение ремеслам, охота, открыты курсы для офицеров, самодеятельный театр.