удобства и мягкую постель ты любишь больше тягот похода. Я предполагал оставить тебя блюсти мои интересы в фиванском дворце, усердно обрабатывая твоих здешних подруг. Но так, пожалуй, даже лучше, поскольку тебя, простака, проведет кто угодно и скормит тебе любую небылицу; а если ты отправишься со мной, то у меня, по крайней мере, будет под рукой стоящий врач, а это мне, думаю, будет кстати. Правы были мои люди, Синухе, прозвавшие тебя Сыном дикого мула, когда мы воевали с хабири, – у тебя поистине сердце этой твари, раз ты не боишься хеттов!

Пока мы разговаривали, гребцы отвели судно от причала, погрузили весла в воду, и корабль заскользил вниз по реке с развевающимися по ветру вымпелами. Фиванская пристань была бела от народа, и ликующий рев толпы достигал наших ушей. Хоремхеб глубоко выдохнул и, улыбнувшись, сказал:

– Как видишь, моя речь имеет шумный успех у народа. Но пойдем ко мне в каюту, я хочу смыть кровь божества со своих рук.

Я последовал за ним. Он выставил за дверь писцов, тщательно омыл руки, понюхал их и хладнокровно заметил:

– Клянусь Сетом и всеми злыми духами, я не подозревал, что жрецы Сехмет все еще совершают человеческие жертвоприношения! Но эти старики были просто вне себя от возбуждения – ведь храмовые ворота лет сорок уже не открывались. А я-то недоумевал, зачем им понадобились хеттские и сирийские пленные, но я решил не вмешиваться.

Я ужаснулся его словам, так что ноги у меня подкосились, а Хоремхеб беспечно продолжал:

– Если б я знал заранее, вряд ли я позволил бы им это. Можешь поверить, Синухе, что я был просто обескуражен, когда оказался перед жертвенником с теплым, кровоточащим человеческим сердцем в руке! Конечно, мне хотелось скорее вымыть руки, но если благодаря этому Сехмет соблаговолит подсобить нашему оружию, то, значит, дело того стоит, ибо воистину нам понадобится всякая помощь, какая возможна и какая невозможна, хотя, пожалуй, несколько лишних копий были б полезнее и вернее, чем милости Сехмет. Но отдадим жрецам то, что им принадлежит, и они оставят нас в покое.

И он снова начал похваляться своим обращением к народу, желая, чтобы я тоже воздал должное его красноречию, но я заметил, что речь, произнесенная им перед воинами в Иерусалиме, понравилась мне куда больше. Хоремхеб оскорбленно возразил:

– Одно дело говорить с войском, а другое – с народом! Ты еще услышишь, как я разговариваю с воинами – без околичностей, прямо, как я умею. Но то, что я говорил перед храмом Сехмет, предназначалось еще и потомству, ибо я отлично сознаю, что мои слова будут высечены на камне и останутся в веках. Поэтому я выбирал совсем не те слова, которые произношу перед сражением, в мою речь были вплетены слова прекрасные и возвышенные, которые, как хмель, ударяют людям в голову, ослепляют их и черное делают белым. Недаром же я изучал в древних письменах речи фараонов и военачальников перед народом. И моя речь была подобием их речей. Первым делом я представил войну с хеттами как оборонительную и призвал народ восстать против захватчиков, которые совершают опустошительные набеги на пограничные египетские земли. В общих чертах это правда. При этом я не стал скрывать, что намерен одновременно отвоевать для Египта Сирию. Далее, во-вторых, я отметил, что с теми, кто пойдет со мной добровольно, все будет хорошо, а тем, кого потащат силком, будет плохо. В-третьих, я объяснил, что эта война – священная и сослался на всех египетских богов, хоть сам я отказываюсь понимать, чем одна страна святее другой или почему боги Египта вдруг окажутся могущественнее хеттских богов! Но и в древних письменах я читал, и в историях о прошлых войнах слышал, что стоит начаться войне, как тотчас обращаются к богам, и верховные военачальники в своих речах всегда призывают их. Народ любит такое, знаешь ли. А ведь ты не станешь отрицать, что моя речь произвела на них сильное действие. К тому же – не уверен, правда, принесло ли это пользу, – я расставил своих людей среди толпы, чтобы они сразу начали кричать в мою честь. Заметь также, Синухе, что, суля им победу, я не стал особенно расписывать трудности, которые ожидают нас, потому что лишений и тягот народу все равно не избежать, так что нечего его стращать заранее. А для победы в этой войне придется здорово попотеть, и, отправляясь на нее сейчас с неопытными воинами, без копий и колесниц, я чувствую себя мальчишкой, тыкающим льва в морду соломинкой. Но раз мне суждено совершать великие дела, я не сомневаюсь в конечной победе; боюсь только, что сначала многим придется умереть.

– Хоремхеб, – спросил я, – есть для тебя что-нибудь священное?

Он на мгновение задумался и ответил:

– Большому военачальнику и правителю должно видеть сквозь слова и фантазии и уметь самому использовать их как оружие. Признаюсь, Синухе, что это довольно тяжело и лишает жизнь радости, но, пожалуй, чувство, что ты своевольно управляешь людьми и заставляешь их совершать великие дела, сильнее радости. Когда я был моложе, я верил в свое копье и в своего сокола. Теперь я верю больше в свою волю и знаю, что моя воля – это моя судьба. Но моя воля истачивает меня, как точило истачивает камень. И у меня нет ни единого мгновения отдыха – ни днем ни ночью, ни во сне ни наяву – и нет другого способа вкусить отдых, как только напиться допьяна. Когда я был моложе, я верил в дружбу и в то, что люблю одну женщину, чье презрительное сопротивление доводило меня до безумия, но теперь я знаю, что ни один человек не может быть моей целью – только средством, и та женщина для меня теперь тоже лишь средство. Я сам средоточие всего: из меня все исходит и ко мне все возвращается. Я – Египет, и я – народ. Поэтому, возвеличивая и укрепляя Египет, я возвеличиваю и укрепляю себя. Это правильно и разумно, как ты сам понимаешь, Синухе.

На кого-то другого его слова, вероятно, произвели бы впечатление, на того, кто не был с ним знаком. Но не на меня, знавшего его хвастливым юнцом и видевшего в Хутнисуте его родителей, пропахших сыром и коровами, хоть Хоремхеб и возвысил их. Поэтому я не мог слишком серьезно относиться к нему, как бы он ни украшал себя словами и ни старался стать в моих глазах подобным божеству. Но я скрыл от него свои мысли и начал рассказывать ему о царевне Бакетамон, которая была страшно оскорблена, не заняв