По сенью этих горельефов, у монумента, собирались в светлые летние вечера вдовы и сироты, обсуждая поселковые дела и последние страхи. Говорили, например, что город Бикшино теперь не просто станция, а город биохимиков, и ему не сегодня завтра придадут статус райцентра, а тогда в его границы попадет поселок, и тут начнется – в лучшем случае, оставят каждому по шесть соток, а то и вовсе обрежут по углы. По углы!! – звучало, как тревожный клич. А между нашими дачами что? Настроят пятиэтажек! Нет, это невозможно! Во-первых, никто не рискнет отнимать то, что своей рукой лично подарил вождь и учитель. А во-вторых? Тут наступала заминка – а действительно, что во-вторых? Кто-то вспоминал, что город биохимиков Бикшино организовался, собственно говоря, вокруг филиала института имени Шуберта, имени Альберта Генриховича Шуберта, который жил в этом поселке, Солнечная, три, и вдова академика Шуберта изъявляла немедленную готовность хоть сейчас ехать в город Бикшино, и они не посмеют, они все ученики Альберта Генриховича, но все это, разумеется, надо хорошенько обдумать, обсудить, чтобы не вышла какая-нибудь неловкость или смех. Нет, товарищи, это несерьезно, при всем уважении к памяти покойного Шуберта это не аргумент. Это не «во-вторых». А что тогда «во-вторых»? А во-вторых, никто поселок не тронет, потому что в поселке покупает дачу один очень сильный человек – его имя и должность произносились вполголоса, на ушко. Не верили, всплескивали руками, млели в предвкушении – сильный человек был нужен поселку, нужен беспомощным вдовам и никчемным сиротам.

Кстати, из всех проживающих в поселке наследников только двое достигли сколько-нибудь заметных жизненных высот – по странному совпадению это были сыновья тех самых народных артистов, которым было сделано исключение при основании Поселка Пяти Академий. Может быть, именно потому, что они напрочь бросили родительскую стезю. Один из них – сын киноактера – был генералом ракетных войск и, кажется, даже был засекречен – во всяком случае, на даче появлялся не часто и ни с кем не общался. А другой, сын оперного баритона, пошел по юридической части и уже дослужился до государственного советника юстиции второго класса. Генерал-лейтенант юстиции, областной прокурор. Вдовы и сироты относились к ним странно, сложно относились – прежде всего, генерал и прокурор были немножечко чужаками, из чужих семейств, принятых в поселок, как неоднократно подчеркивалось, в порядке исключения, и это не забывалось никогда. Почему-то считалось, что все академики, считая художественных, жили здесь по закону и праву, а народные артисты – вроде бы как из особой милости. А главное – вдовы и сироты никак не могли смириться с тем, что жизнь, собственно, не кончилась со смертью хозяев поселка, что люди живут, растут, в том числе и звания получают, и даже, представьте себе, покупают машины. Ларису не любили за машину, за то, что она первая – да, представьте себе, первая во всем поселке затеяла капитальный ремонт дома, и вообще, изо всех сил старалась стряхнуть со своей семьи, с мужа и свекрови, благородный плесневый пушок увядания. Выскочка, выскочка, выскочка! И прокурор с генералом тоже были выскочки и нувориши. Но все-таки выскочки были нужны поселку – струйка свежей крови, движение в летаргическом пейзаже, и при всем своем презрении к выскочкам вдовы и сироты любили Ларисин ремонт, стук молотков и запах кипящего гудрона, и потом, она всегда предлагала подвезти на своей машине до станции, а то и до Москвы. Что же касается генерала и прокурора, то их служебные машины все-таки оживляли ландшафт. И еще вдовы и сироты очень уповали на прокурора в своих страхах по поводу возможных изъятий, отъятий и прочих отрезаний участка по углы. Но прокурор, хотя сам владел дачей на совершенно законных основаниях, будучи единственным прямым наследником своего отца, народного артиста СССР, лауреата премий и кавалера орденов, – все-таки прокурор побаивался, сам не знал чего, а все равно побаивался. Жил в нем легкий, но ощутимый страшок, как когда-то отмороженное место тут же начинает щипать и болеть на холоде. Тем более что не так давно какие-то лихие головы пытались объявить большие наследства нарушением социальной справедливости, и даже была по этому поводу затеяна несколько односторонняя дискуссия в печати. Сам прокурор на форуме подле лепного клуба громко потешался над юридической неграмотностью подобных журналистских эскапад, объяснял испуганным вдовам и сиротам, что ревизия законоположений о наследовании абсолютно невозможна, красиво изрекал, что это обрушило бы центральный квартал в граде гражданского законодательства, успокаивал и заверял, но быть ходатаем по поселковым делам решительно отказался.

Но вдовы и сироты недолго пребывали в унынии, потому что долгожданный сильный человек все-таки купил дачу в поселке. Каждое утро, рокоча шипованными колесами по разбитому поселковому асфальту, за ним приезжала черная «Волга» с желтыми подфарниками, и этот царственный рокот будил во вдовах и сиротах сладчайшие воспоминания, и они поднимали головы от подушек, вслушиваясь в удаляющийся звук мотора и уверенные гудки на поворотах. А по вечерам машина возвращалась, обдавая зеленые проулки тонким ароматом дорогого бензина – жизнь, жизнь возвращалась в Поселок Пяти Академий! Тем более что к сильному человеку часто приезжали гости, тоже сильные люди, обычно это случалось в пятницу вечером, и несколько черных «Волг» – а однажды даже две «Чайки» – стояли вдоль забора, и шоферы, как в старое время, потихоньку вылезали из машин, медленно, потирая руки, шли, собирались в кружок, здоровались и негромко обсуждали свои дела. Ах, подслушать бы, о чем это говорят шоферы сильных людей! И, как в старое время, какой-то младший домочадец сильного человека выносил чайник и тарелку с бутербродами для шоферов, и шоферов приглашали зайти на участок – недалеко, впрочем. Буквально в двух шагах сбоку от калитки был столик под навесом, и шоферы пили чай, а вдовы и сироты, словно бы случайно прогуливались мимо, молитвенно глядя на это шоферское чаепитие, на вереницу черных «Волг» вдоль забора, на освещенные стекла веранды – хоть на один вечер, хоть на одну дачу вернулось старое время.

И с сильным человеком очень внимательно здоровались, ловили его взгляд, когда он с простодушной корзинкой возвращался из леса. Словно бы мимоходом заглядывали в корзинку, пытались завести легкий разговор о грибах, о погоде – сильный человек был единственной надеждой и опорой вдов и сирот, и они были безмерно преданы ему, и жаждали только, чтобы он знал об этой преданности и любви, знал, что они – его верные рыцари и вассалы. Проще говоря, холуи! – возмущенно думала Лариса, созерцая очередные расшаркивания. И как хорошо, что она уезжает отсюда навсегда, и вообще, как она могла прожить здесь целых девять лет? Девять лет со вдовами и сиротами, и с настырным Василием Абрамычем, перед которым было вечно стыдно за вечный пятирублевый долг.

– Ну ладно, – сказала Лариса. – Ладно, Василий Абрамыч, бог с ними со всеми, а я лично в Москву собираюсь.

И она пошла по комнатам гасить свет, и на кухню, проверить насчет газа, а Василий Абрамыч, заступая ей дорогу, стал быстро и не очень убедительно растолковывать, что он с ее мужем давно договорился менять наружное стекло в лестничном окне – там стекло немного треснуло, а оно восьмиугольное, вырезать не так легко, и на фасаде, значит, так оставить тоже нельзя, трещина весь вид портит, и надо дать три рубля, чтоб ребята подобрали хороший кусок, а вырежет и вставит он сам. И закончил свою речь традиционным силлогизмом – я, Василий Абрамыч, от трех рублей не разбогатею, а ты, Лариса Иванна, с трех рублей не обеднеешь, так что давай, хозяйка. На что Лариса, довольно решительно оборвав Василия Абрамыча, предложила ему несколько переиначить сей бессмертный тезис – вы, мол, Василий Абрамыч, без моих трех рублей не обеднеете, а я, Лариса Иванна, оставшись при трех рублях, не разбогатею, так что гуд бай, дорогой! Василий Абрамыч запнулся и растерянно заморгал, попытался заглянуть Ларисе в глаза, а потом вздохнул и предложил дотащить сверток до машины.