Она любила историю о нашем с Фернандо знакомстве и просила рассказывать снова и снова, останавливаясь на каком-нибудь эпизоде. Как-то я спросила, давно ли они с Барлоццо — пара, и она ответила, что «парой» в сентиментальном смысле они никогда не были, но что дружат всю жизнь и всегда будут дружить. В другой раз она обмолвилась, что была impazzita, сходила по нему с ума еще девочкой, а он ее почти не замечал. Сказала, он всегда был lupo solitario, одинокий волк. Я поняла, что когда ответы ее немногословны, это не потому, что вопрос ей неприятен, а скорее от замешательства, когда она сама не знает ответа. Ее то освещало солнце, то набегала тень. Я то видела ее, то теряла из вида. Мы все умеем проделывать этот фокус. А может, у нее и фокуса никакого не было. Может, просто Флори была тосканкой.

— Ох, Чу, я не какая-нибудь кладовая традиций, в которую можно наведываться, как с Барлоццо. Он никогда не признается, но ему и вправду нравится брать вас обоих за руки и уводить назад. Так или иначе, он проделывает это со всеми нашими, кто ему позволяет. Но с вами обоими, и особенно с Фернандо, он, похоже, воображает, что передает наследство, оставляет вам истории и как будто заверяет смысл своей жизни. Вы трое — соучастники, а соучастие — это вроде любви, тебе не кажется? Он, надо сказать, иногда и ведет себя как влюбленный. Просто он так долго прожил со всеми нами. Те из нас, кто старше его, считают, что ему еще учиться и учиться, а те, кто моложе, хотят чего-то большего — или меньшего? — чем прошлое. Вы двое своей свежестью вскружили ему голову.

Она оборвала свои размышления, хитровато заметив:

— Жаль, что нельзя его попросить помочь тебе со сливами и помидорами. Пожалуй, единственное поварское искусство, в котором он не силен, — консервирование. Он сумеет заколоть и разделать свиныо, разрубить кости как раз так, чтобы проскуитто получилась сладкая и плотная. Сумеет сделать salame, и кровяной хлебец, и зельц, засолить хвост и уши, перетопить жир на шкварки. Я видела, как он насадил сердце на ветку шалфея с листьями, поджарил над огнем и съел и назвал это ужином. Lui qualche volta e una bestia, altre volte un principe. Он иногда зверь, а иногда князь. Но он всегда хорош, Чу. Barlozzo е buono соте il рапе. Барлоццо хорош как хлеб.

Она, как могла, старалась меня отвлечь, и напрасно. Я совершенно не нуждалась в рекламе талантов и добродетелей Барлоццо. Давно уже убедилась, что он — падший ангел, побывавший в неолитическом, римском, средневековом и эдвардианском прошлом. Я не сомневалась, что он может все — кроме как закатать в банки сливы и томаты.

— Ciao tesoruccio, devo andare. Ma, sai di che cosa hai bisogno? Un cogelatore, bello grande. Cosi puoi conservare tutto quello che vuoi, anche tutte le prugne toscane. Чао, дорогуша, мне надо идти. А знаешь, что тебе нужно? Холодильник побольше. В нем ты могла бы хранить все сливы Тосканы.

На минуту я поверила, что она это серьезно, и готова была обвинить ее в богохульстве, но заметила, что она тихонько хихикает, и тоже рассмеялась. Она одиноко ушла вниз по холму, оставив меня сиротливо стоять среди гор гниющих плодов.

Фернандо и Барлоццо сидели за обеденным столом, чертили. Вдохновившись ужином в саду Федерико, они задумали огородить стеной место для очага. Им только и нужно, что камни и место на земле, где огонь не будет угрожать деревьям. Получится примитивная печь для барбекю — можно будет жарить мясо на решетке, а Барлоццо устроит приспособления, чтобы подвешивать котел и тушить что угодно — от дичи до бобов. Очаг, в отличие от печи, годится не только для готовки. Он и нас самих обогреет.

— А то вы скоро скажете, что на улице слишком холодно, и пропустите самые прекрасные вечера в году. Придет долгая холодная зима, и тогда уж вам придется греться у камина в доме, но к чему торопить это время? И если вы согласитесь разок отказаться от своих скатертей и свечей, сможете сидеть здесь у огня, стряпать и есть под звездами, как пастухи, — сказал он. Знал заранее, что образ пастушеского костра меня подкупит. Он и в самом деле в нас влюблен, думала я, слушая, как он описывает прекрасные осенние ночи и кусочки ветчины, обливающиеся чесночным соком.

Он то и дело спотыкался на «мы», переходил на «вы», отделяя себя от этих соблазнительных фантазий. Лучше бы он понял, что «мы» тут уместнее. Барлоццо уже очень много значил для нас обоих, но, думается, с Фернандо они были ближе, хоть оба, по обыкновению, и скупились на проявления чувств. Думаю, каждый видел в другом свое отражение. Фернандо видел, что в старости он станет отчасти походить на Барлоццо, который всегда слишком одинок — или был одинок? — и вечно готов взорваться. В визитах Барлоццо для него есть нечто диккенсовское. «Рождественский визит будущего». А Князь, пожалуй, видел в моем муже себя молодого, особенно когда из глубины проступало твердое ядро воли Фернандо. Должно быть, потому он и повторял шесть раз на дню, как хорошо, что Фернандо scappato dalla banca, сбежал из банка. Почему-то мне казалось, что и сам Барлоццо давным-давно хотел от чего-то или от кого-то сбежать. И оттого, что ему это не удалось, он торжествует, видя удавшийся побег Фернандо.

В нескольких километрах по дороге на Пьяццу была cava, каменоломня. Фернандо считал, что камней там хватит, чтобы возвести Колизей, однако Барлоццо возразил, что кто-нибудь непременно увидит, как мы там копаемся, поинтересуется, что это мы строим, и потом обязательно явится объяснять, что мы все делаем не так. Мы поняли, что Барлоццо не желает ни с кем делиться этой радостью.

— Будут слоняться кругом, как слонялись, когда мы клали печь, и нам придется выслушать три десятка советов, как лучше сложить груду камней. Я знаю в Умбре местечко, где вода Тибра в это время года стоит низко. Мы за несколько часов наберем камней на дне русла. И дорога туда красивая, — добавил он. И вот однажды в ясный вечерок мы погрузили наши тачки и мешки с орудиями каменного века, принадлежавшие Барлоццо, в кузов его грузовичка и отправились. Фернандо завел свою арию из репертуара Кола Портера:

— «Что ты творишь со мной, я не могу понять».

Порой, вечером в баре, мы с Фернандо распеваем часами, а Барлоццо и его старики зачарованно внимают, словно мы — не мы, а странствующая труппа Жака Бреля, аплодируют и повторяют: «Bravi, bravi!» — в каждой паузе, даже когда мы останавливаемся припомнить следующую строчку. Князь выучил пару строк и подпевает Фернандо.

— «Скажи мне-е, откуда в тебе-е-е вла-асть чаровать ме-еня?»

Я обернулась к нему. Он суров, как палач, губами проговаривает каждое слово вслед за нами. Фонетический удар. Он произносит все гласные и растягивает слоги, поэтому на три с половиной такта отстает от Фернандо — тосканское эхо венецианца, распевающего американские любовные песни. Получается замечательно.

Барлоццо подтолкнул меня локтем, чтобы я тоже подпевала. Наше пение словно пришпорило старенький грузовик, и он как на крыльях пролетел всю дорогу к Понтичелли по автостраде и дальше, по извилистому проселку к Тоди. Что бы ни пели мы с Фернандо, Барлоццо повторял единственную заученную строчку, перекладывая слова на разные мотивы и каждый раз затягивая последнюю ноту, пока не кончалось дыхание. Кажется, пение воодушевило Князя и разожгло его любопытство.