Немец не может позволить себе отказаться от честности, являющейся щитом нашего старого чиновничества, ибо он лишен других государственных способностей, которые компенсируют склонность к коррупции почти у всех других народов. Уже в предыдущем поколении в высших кругах германского общества можно было наблюдать пагубное влияние проникшего в него материализма; оно проявлялось в исчезновении сильных характеров и ослаблении того идеалистического плюса, в котором германский народ всегда будет нуждаться для самосохранения. Ибо только самоотверженность и гордая преданность государству могут компенсировать такие минусы, как неудачное географическое положение, плохие границы, недостаток земли, враждебные соседи, церковный раскол, незрелость и неопределенность национального чувства».

Думаю, что относительное бескорыстие прусских и других германских чиновников в эпоху Второй империи по сравнению с их коллегами в период Веймарской республики объясняется довольно просто. После потрясений революционного 1848 года жизнь в Пруссии и других германских государствах отличалась стабильностью на протяжении шести с половиной десятилетий – вплоть до Первой мировой войны. Это побуждало чиновников полагаться на поддержку со стороны государства в обмен на лояльное исполнение своих обязанностей и не рисковать потерей места. Немалую роль играл для чиновников и феодальный кодекс чести, унаследованный еще со времен «просвещенного абсолютизма». Напротив, все короткое существование Веймарской республики было отмечено почти непрерывной политической и экономической нестабильностью. Чиновники, не зная, что с ними будет завтра, стремились любой ценой обеспечить себя и свои семьи «на черный день», и в результате коррупция достигла невиданных доселе размеров. К этому надо добавить, что прежние монархические символы лояльности были уничтожены революцией, и для многих стимулом к службе государству остался один только голый материальный интерес.

Что же касается утверждений Тирпица насчет невыгодности географического положения, границ, нехватки земли и враждебности соседей, то такого рода сентенции свойственны апологетам любых империй. Земли империи никогда не хватает, будь то более скромная по площади Германская империя, или Британская империя, над территорией которой никогда не заходило солнце, или занимавшая одну шестую часть суши Российская империя, или Римская и Османская империи, контролировавшие почти все Средиземноморье. Пока у империй были силы, они стремились к завоеваниям, к захвату новых территорий. И границы всегда, по мнению политиков-империалистов, всегда оказываются невыгодны, уязвимы и потому требуют спрямления за счет территориальных приращений «в целях безопасности». И из соседей очень легко сделать своих заклятых врагов. Ведь, если подойти к делу объективно, разве можно было по совести сказать, что Германская империя в начале XX века была окружена сплошь заклятыми врагами? Только Франция была действительно непримиримым противником из-за аннексии Эльзаса и Лотарингии. Россия в первые годы существования Германской империи была почти что союзником, но и в дальнейшем не стала безусловным и непримиримым противником Берлина. Территориальные противоречия и соперничество за влияние на Балканах у Петербурга существовали лишь с германской союзницей Австро-Венгрией, еще одним германским соседом, но и здесь вооруженный конфликт отнюдь не был предрешен. С Англией у Германии не было сухопутных границ, и ни одно столкновение интересов в колониях не обещало немедленной войны. Только угроза, что германский флот в скором времени поставит под сомнение британское доминирование на море, и успешная конкуренция германских товаров с британскими толкнули Англию в ряды антигерманской коалиции. Если бы Германия несколько умерила свои аппетиты, с Лондоном можно было бы договориться. Но кайзер и многие германские политики, не говоря уж о военных, полагались на бронированный кулак и мечтали о гегемонии в Европе. И агрессивная политика Берлина сделала Первую мировую войну неизбежной.

Кайзер Вильгельм II пытался управлять страной непосредственно в обход правительства, но очень скоро потерпел в этом деле фиаско. Как подчеркивал канцлер Бюлов, «императорские кабинеты играли при императоре Вильгельме II гораздо большую роль, чем при его деде. Идеалом Вильгельма II была бы система управления через посредство личных кабинетов в чистом ее виде. Будучи искренне убежден, что таким образом можно быстрее всего устранить все затруднения и препятствия, мешающие его стремлениям, которые, как ему казалось, могли только осчастливить страну, император предпочитал все военные дела решать через свой военный кабинет, хотя бы даже наперекор военному министру и генеральному штабу. Флот он хотел строить при содействии своего морского кабинета и потом распоряжаться им всецело по своему усмотрению, внутреннее же управление осуществлять гражданским кабинетом. Как и многие другие планы и желания императора, эти стремления, увлекавшие его в первые годы царствования, потерпели неудачу, столкнувшись с «коварной» действительностью. При тех условиях, которые существовали в Германии в 1890 году, даже Фридрих Великий не мог бы править тем способом, о котором мечтал Вильгельм II, увольняя в отставку князя Бисмарка.

С тех пор императору пришлось сильно поразбавить водой вино своих амбиций, но императорские кабинеты сохранили большое влияние во все время его правления. Во время войны хозяйничанье этих кабинетов немало способствовало нашему поражению».

Как отмечал в мемуарах князь Бюлов, «отношение Вильгельма II к величайшему министру, какого только имела Германия, трудно охарактеризовать в нескольких словах. Император ненавидел Бисмарка, но не мог не признать, что он великий человек. Он хотел уподобиться ему и по возможности даже превзойти его, но убедился, что это не так-то легко, и это озлобляло его. Он никогда не мог понять, что гения нельзя скопировать».

Разумеется, никакие личные кабинеты кайзера не могли заменить гения Бисмарка. Они представляли собой только дополнительную бюрократическую структуру, лишь осложнявшую процесс управления, поскольку соответствующие министры часто были не в курсе рекомендаций, которые давали кайзеру его личные кабинеты.

Однако и главы имперских военного и морского ведомств, и руководители военного и морского кабинетов кайзера были едины в том, что Германская империя должна наращивать свои вооружения, чтобы в гонке за мировое промышленное первенство не подвергаться угрозе нападения или вооруженного шантажа со стороны отстающих участников. Это был верный путь к мировой войне, но творцы данной политики не осознали ее пагубности даже после катастрофы 1918 года. Создатель германского «Флота открытого моря» гросс-адмирал Тирпиц утверждал в мемуарах: «Вопрос шел о том, не опоздали ли мы принять участие в почти уже заканчивавшемся разделе мира; о принципиальной возможности сохранить на длительный срок искусственные темпы развития, доставившие нам наше место в концерте великих держав; о том, не последует ли за быстрым подъемом еще более стремительный крах (и ведь последовал, еще как последовал! – Б. С.); легко захлопывающиеся «открытые двери» были для нас тем же, чем являются для великих держав их обширные пространства и неистощимые природные богатства. В соединении с вынужденным и небезопасным сухопутным характером нашего государства это обстоятельство укрепило меня в том мнении, что попытку создания морского могущества необходимо было предпринять без всяких проволочек, ибо только флот, союз с которым представлял бы ценность для других государств, т. е. боеспособный линейный флот, мог дать нашей дипломатии инструмент, способный при условии целесообразного использования его дополнить наше могущество на суше… Нужно было стремиться к такому соотношению сил, которое сделало бы маловероятными атаки против нашего экономического расцвета и нанесение ему ущерба, а также заменило бы обманчивый блеск нашей мировой политики действительно самостоятельным положением в мире».