Однако политические устремления Муссолини, направленные на создание прочного антигерманского фронта и, соответственно, на установление тесных связей с Францией и Великобританией, весьма скоро претерпели радикальные изменения. В последние дни декабря 1934 года произошли столкновения между абиссинскими и итальянскими солдатами на границе Абиссинии с Итальянским Сомали; и в октябре 1935 года после десяти месяцев подготовки, слухов, угроз, предупреждений и колебаний вооруженные силы Италии вторглись в Абиссинию. Конечно, стычка с абиссинским отрядом в оазисе Уал-Уал была не более чем надуманный предлог. Муссолини уже давно имел виды на эту — последнюю оставшуюся независимой, — потенциальную колонию в Африке и, как свидетельствовал генерал Де Боно, принял решение захватить ее еще в 1932 году. Поначалу он опасался возможного вмешательства в конфликт со стороны Великобритании, которая могла бы воспрепятствовать его плану, но Дино Гранди, тогдашний посол Италии в Лондоне, заверил его, что, в соответствии с данными, полученными им от противников Идена в кабинете министров, англичане не станут браться за оружие. Перехваченная итальянцами секретная депеша подтвердила это. Гитлер, надеясь, что итальянская военная интервенция в Африке отвлечет внимание Муссолини от Австрии, практически потворствовал ему в реализации его плана захвата Абиссинии.

Во всем мире множество возмущенных людей жадно слушали по радио последние новости о том, как беззащитных туземцев косят пулеметными очередями и душат ядовитыми газами. Однако итальянцы воспринимали эти события в совершенно ином свете; и когда скоротечная военная кампания завершилась, Муссолини достиг в Италии пика своей власти и своей популярности.

Муссолини открыто проигнорировал мировое общественное мнение и, не стесняясь, торжествовал победу. Для большинства итальянцев его триумф являлся всего лишь вознаграждением за тяжкие труды на политической ниве, а демонстративное пренебрежение мнением остального мира — как гордая и достойная уважения позиция государственного деятеля; они не смогли, да и не хотели разглядеть в его упорном стремлении создать колониальную империю в Африке проявления жестокости или ненасытности. Англичане и французы создавали свои империи с помощью аналогичных средств, хотя и под прикрытием международных соглашений, и поэтому, мол, не имели права лицемерно осуждать законные притязания другой европейской нации, страдающей от недостатка жизненного пространства для своего стремительно увеличивающегося населения. Они протестовали во имя гуманности, но проявленная ими враждебность была вызвана на самом деле стремлением не допустить присутствия Италии в Африке, лишить ее и новых рынков сбыта и возможности территориальной экспансии. Разве не абсурдно было вещать об Абиссинии как о суверенном государстве, когда она была ничем иным, как скопищем разнородных племен, подвластных примитивным по своему мышлению вождям, большинство из которых, включая Хайле Селассие, почитались критиками Италии едва ли не по той единственной причине, что они были обращены в некоторое подобие христианской веры? Абсурдно было также отрицать тот несомненный факт, что Италия сможет оказать на Абиссинию благотворное влияние. А ведь никто иной, как сама Великобритания, выступила против приема этой «варварской страны» в Лигу Наций, когда Италия внесла предложение о членстве Абиссинии в этой всемирной организации для того, чтобы выявить пределы английских притязаний. С помощью Италии войны между разными племенами и рабство в Абиссинии будут прекращены, а абиссинский народ обретет неисчислимые социальные блага. Широко распространенное в Великобритании и Франции мнение о том, что итальянская армия отправила на тот свет тысячи невинных африканцев, применив ядовитый газ, представлялось ничем иным, как злонамеренной пропагандой. Единственными газами, испробованными итальянской армией, были слезоточивый да еще легкий тип горчичного газа, не имевшие не только фатальных последствий, но даже не вызывавшие перманентной инвалидности. Разве сам Бернард Шоу не обосновывал причины возможного использования этих газов? «Если вы хотите поговорить об ужасах войны, — заявил дуче английскому журналисту, — то я покажу вам фотографии тех злодеяний, которые абиссинцы учиняли над нашими солдатами. То, что вы увидите, слишком отвратительно для того, чтобы любая порядочная газета согласилась бы их у себя напечатать. Мы никогда не прибегали к использованию газовых облаков, подобных тем, что были в порядке вещей во время последней мировой войны. Если мы и сбрасывали бомбы с горчичным газом в лощины, которые могли использоваться абиссинцами, чтобы нападать на колонну наших солдат, то это делалось исключительно в гуманных целях, ибо в результате мы спасали жизнь и тем и другим».

У итальянцев совесть была чиста. Они не ощущали столь сильно, как это было свойственно дуче, страстного желания создавать Итальянскую империю и завоевывать для нее новые земли. Несколько ведущих деятелей фашистской партии Италии даже поставили в известность принца Штаремберга, австрийского вице-канцлера, возглавлявшего отряды хеймвера и являвшегося личным другом Муссолини, о том, что они были настроены решительно против абиссинской авантюры. Они не разделяли убеждения Муссолини в том, что позиции фашизма в стране и за рубежом станут более прочными с помощью демонстрации силы, которая, настаивал дуче, — всегда вызывает большее уважение, чем любые политические маневры, пусть даже и весьма успешные. Не одобряли они и убежденности дуче в том, что повышение авторитета Италии в Европе и «будущий прогресс фашистского этоса требовали реванша за Адову», где сорок лет назад итальянцы потерпели позорное поражение от абиссинцев к явному удовольствию всего мира, потешавшегося над Италией.

Но теперь, после победы в Абиссинии, былая сдержанность исчезла, а трезвые голоса, взывавшие к осторожности, замолкли. «Я поставил перед собой ясную цель», — объявил Муссолини за несколько лет до того, — «я хочу сделать Италию великой и уважаемой страной, которую бы, вместе с тем, и побаивались». И сейчас мало кто из итальянцев готов был отрицать то, что он добился своей цели. Конечно, находились еще и те, кто сомневался в том, что деяния Италии соответствовали нравственным нормам двадцатого века, и опасался, что к решительным акциям в Абиссинии Муссолини подтолкнули зависть к возрастающим успехам Гитлера в Европе и желание дуче продемонстрировать всему миру, что и Италия также являлась сильной державой. Но даже и эта немногочисленная группа сомневавшихся не могла не отдать должное той быстроте, с которой, вопреки предсказаниям военных экспертов Лондона и Рима, завершилась абиссинская кампания, тому молниеносному разгрому Абиссинии, который дуче скромно поставил себе в заслугу, заметив, — как будто этим можно гордиться, — что он непрестанно телеграфом направлял командующему итальянскими вооруженными силами в Абиссинии свои распоряжения, в иные дни числом более сотни и касавшиеся всех мыслимых аспектов армейской деятельности. Однако военный успех был всего лишь малой долей общего триумфа дуче. Гораздо более важным следствием войны явился стойкий дух национального единства, который она вызвала к жизни. Энтони Иден, британский министр без портфеля по делам Лиги Наций, после желчной по характеру встречи с Муссолини в Риме, которая раз и навсегда закрепила их отрицательное мнение друг о друге, смог добиться всеобщего одобрения политики «санкций». 10 октября 1935 года Ассамблея Лиги Наций пятьюдесятью голосами против одного приняла резолюцию о коллективных мерах против Италии. Более благоприятного для Италии исхода трудно было ожидать. Стенли Болдуин, британский премьер-министр, следовал той линии английской дипломатии, которая предусматривала, с одной стороны, отказ от поддержки излишне резких решений Лиги Наций, чреватых усилением риска войны и, с другой стороны — допускала выход из Лиги, в случае одобрения акций Муссолини. Он заявил, что реализация на практике принятых санкций, во-первых, означала бы развязывание войны, «во-вторых, — как позднее тонко подметил сэр Уинстон Черчилль, — Болдуин был полон решимости не допустить начала войны; а в-третьих, он выступает за принятие санкций. Но совершенно очевидно, что совместить воедино все эти три посылки просто невозможно». Пьер Лаваль, умный и циничный министр иностранных дел Франции, с самого начала ясно осознавший несовместимость этих положений, выступил в пользу заключения сделки с Муссолини. А когда санкции все же были приняты Ассамблеей, то Лаваль энергично поддержал усилия Великобритании по исключению из списка товаров, запрещенных к экспорту, тех, наложение эмбарго на экспорт которых (например, нефть) могло бы спровоцировать европейскую войну.