Амос оставил далеко позади период учебы в колледже и с тех пор очень изменился. Ничто из прошлого опыта не прошло для него даром; он словно архивировал собственное прошлое, но лишь после того, как привел его в полный порядок с тщательностью человека, который хочет, чтобы даже самая малость не затерялась и могла стать полезной в будущем.

В начале октября того года Амос и его одноклассники начали учиться в третьем классе средней школы; по окончании их ждали экзамены, а затем должен был наступить момент большого выбора. Возможно, кто-то из них захочет пойти работать, но большинство разойдется по окрестным школам. Амос тем временем принял серьезное решение оставить консерваторию, клятвенно пообещав родителям, что станет брать частные уроки музыки. Но откровенно говоря, он не в силах был смириться с мыслью, что, как незрячему, ему предстояло стать либо массажистом, либо телефонистом, либо – как подсказывала ему судьба – музыкантом. Ну уж нет! Он займется чем-то другим, докажет, что слепому все под силу, по крайней мере ему – точно.

В свое время Амоса поразила фраза, произнесенная одним одноклассником, изучавшим английский: Where there is a will there is a way[1]. Это был куда более точный и элегантный способ выразить, что, мол, когда захочу, так и пень сворочу. Амосу казалось возможным все то, чего он страстно желал, в особенности если окружающие считали это недоступным для него.

Так, однажды он потребовал у отца купить самую быструю лошадь, более резвую, чем авелинцы, на которых он ездил до этого, и тот, посопротивлявшись, решил все-таки купить сыну вороную кобылку среднего роста с белой полоской на лбу. Он уступил, потому что опасался, что Амос может позабыть свою страсть к лошадям, которую дедушка пожелал привить ему перед самой смертью.

Беппе, человека, ухаживавшего за животными на семейной ферме, синьор Сандро умолял быть максимально внимательным и проявлять осторожность. «Никогда не оставляй его наедине с лошадью и первое время держи ее за поводья, когда он будет взбираться в седло; мне не хотелось бы, чтобы она сыграла с ним злую шутку», – сказал он тоном человека, который уже понял, что совершил ошибку, но исправлять ее слишком поздно. Кобылку звали Андрис, и Амос каждый божий день приходил навещать ее; несмотря на то что ее чрезмерная резвость внушала ему некоторые опасения, он, тем не менее, решительно подходил к ней и с помощью Беппе садился на нее верхом. Правда, верхом на Андрис он начинал ощущать собственное бессилие, и у него не получалось навязать лошади требуемые направление движения и скорость; он чувствовал, что кобылка всего лишь терпит его, а порой и крайне недовольна тем, как он всаживает пятки ей в бока. На попытки своего маленького наездника придать ей скорость она отвечала тем, что угрожающе задирала голову, а иногда даже принималась брыкаться. Амос в таких случаях очень пугался, хватался за гриву и пытался уговорами вернуть мятежной Андрис спокойствие, пока та, остановившись у обочины дороги, щипала травку.

С каждым днем отношения с Андрис становились все важнее для Амоса. Они помогали ему расти, обретать уверенность и спокойствие, учили его бросать вызов самому себе и достигать поставленных целей. Можно сказать, лошадь положительно повлияла и на его характер, и на образ жизни, который он вел.

Кроме того, Амос становился все ближе к природе, и он замечал, что начинает любить свою деревню глубже и сознательней: далекий шум сельскохозяйственных машин в полях, пение птиц и тишина погружали его в состояние, близкое к забытью, и он приходил в себя, охваченный мистическим ощущением покоя. Казалось, все вокруг создано специально для него, для его спокойствия и радости. Он полной грудью вдыхал ароматы растущих повсюду целебных трав, созревших фруктов и овощей, удобрений, молодого, еще не перебродившего вина; все эти запахи и звуки проникали внутрь, питали его, преобразуясь в сладкое чувство опьянения, благости и физической силы. Он испытывал благодарность, сам не зная к кому, за этот удивительный дар жизни.

В школу он тоже ходил с удовольствием; теперь он чувствовал себя абсолютно в своей тарелке рядом с одноклассниками, которые, будучи весьма далекими от политических, а точнее, псевдополитических вопросов, искренне дарили ему свою дружбу и совершенно естественно и спонтанно помогали ему во всем.

Учителя, в свою очередь, гордились тем, что среди учеников есть парень, дающий им возможность обрести дидактический опыт, который потом можно вдоволь обсуждать с коллегами, друзьями и семьей. Помимо преподавателя музыки, который питал к Амосу особую симпатию и поставил ему оценку «десять» в табеле, его полюбила и учительница по литературе, обнаружившая в мальчишке странную склонность к поэзии и довольно редкий интерес к художественной прозе. Синьора Бонини, преподававшая французский, часто рассказывала подружкам про этого ученика, что поначалу он доставил ей немало беспокойства, но потом оказался настоящим сокровищем, с явной способностью к изучению иностранных языков. «У него феноменальный музыкальный слух, – говорила она оживленно, – поэтому он крайне легко усваивает правильное произношение!» С другой стороны, Амос, хорошо знавший и очень любивший многие оперные произведения на французском языке, такие как «Фауст» или «Вертер», в свободное время баловался тем, что учил наизусть тексты знаменитых арий: Salut, demeure chaste et pure или Pourquoi me reveiller. Когда в один прекрасный день учительница заговорила об «Андре Шенье», на Амоса волной накатили фантазии и воспоминания, и его охватило поистине юношеское нетерпение поскорее ознакомиться с оригинальным текстом, который французский автор собственной кровью записал на манжетах своей рубашки за несколько часов до смерти.

Вернувшись домой, за обедом он прочитал родителям несколько стихов. В его тоне сквозило чувство удовлетворения: он считал, что лишь ему доступно правильное произношение оригинального текста, потому что весь остальной класс на уроке зевал, в нетерпении ожидая, когда прозвенит звонок. Во власти далеких воспоминаний, ощущений, которые отныне станут сопровождать его повсюду, он вслушивался в эти строки, судорожно повторял их про себя, чтобы не забыть; по окончании урока французского языка он записал их и теперь, за обеденным столом, принялся читать печальным и тихим голосом, будто бы самому себе: Сomme un dernier rayon, comme un dernier sourire animent la fi n d’un beau jour, au pied de l’echafaud j’essaye encore ma lyre: peut-etre est-ce bientot mon tour.

Амос сделал небольшую паузу, а потом стал переводить. Он уловил восхищение родных, но на самом деле никто не мог разделить его волнение, такое глубокое и личное, – ведь никто не в состоянии был разглядеть те невидимые, но прочные нити, которые связывали эти стихи с нотами Умберто Джордано и великолепным вокалом Франко Корелли, так затронувшими его душу несколькими годами раньше, когда Ориана подарила ему первые пластинки любимого тенора. Амос произносил стихи по-французски, а в голове у него параллельно звучали музыка Джордано, голос Корелли и сама ария: он все глубже погружался в свой собственный мир, и его бурное воображение изо всех сил старалось представить те эпизоды истории, когда люди воевали и убивали друг друга так безжалостно и легко, а человеческая жизнь не стоила и гроша. Его фантазия расцветала, и он терялся в вопросах. Тогда он начинал расспрашивать всех, чтобы узнать побольше, но ему предлагали лишь отрывочную информацию, слишком несвязную и фрагментарную; мальчику казалось, что ему отвечают, думая о чем-то другом, и это разочаровывало его, разрушая его мечты и заставляя возвращаться к реальности. Тогда Амос вновь становился сорванцом, веселым подростком, готовым шутить и смеяться, неутомимым изобретателем хулиганских проделок. Дома, описывая его резвый нрав, про проделки Амоса говорили: «Он делает одну, а в это время придумывает еще сотню».