Стандарт — три недели. После трех недель они начинают ругаться. Часто я этого ждал, иногда очень ждал, но с Петером по-другому. Он нравится мне все больше и больше.

— Я тебя предупреждаю, — говорит ему мама. — Не вмешивайся в то, как я воспитываю сына.

Потом она начинает всхлипывать, а Петер говорит ей «прости».

Мама очень чувствительная.

— Ты же сама хотела, чтобы я пошел с тобой на эту встречу, — говорит он.

Он за меня вступился. Кажется, никто так раньше не поступал.

— Я знаю, прости.

Когда Петер начинает гладить ее по голове, очертания его лица как будто размываются, и он превращается в папу. Мама говорит, что он ей нравится. Надежда пока есть.

Я надеваю наушники и ухожу в компьютер.

Примерно через неделю, когда я еду на велосипеде в школу, идет снег.

За кустами в пешеходном туннеле укрылась компания парней. Они швыряют в меня снежки, я наклоняюсь к рулю и изо всех сил кручу педали на подъеме. Они бегут за мной, бросают снег мне в спину и затылок.

Уже в теплой школе я вижу у самых дверей Микки, на нем синий спортивный костюм.

— Как там погода?

Смотрю удивленно. Он же видит, что я весь в снегу, а на улице метель.

Направляюсь к своему шкафчику мимо Лилли и ее компашки. Они притворяются, что не видят меня, но начинают шептаться.

Все как всегда, я привык.

Если бы я знал как, если бы я мог что-то изменить, я бы сделал это не моргнув глазом. Пытаюсь убедить себя, что все это не важно и мне на них плевать, пусть думают что хотят, но на самом деле это невозможно. Я сам себе вру. Когда тебя не любят, это больно. Я знаю, что сам виноват. Я давно это понял.

«Нет дыма без огня».

«Всегда найдется козел отпущения».

Я стараюсь идти по коридору с гордо поднятой головой. Не оглядываться.

Когда я наклоняюсь, чтобы открыть шкаф, кто-то сзади срывает с меня кепку и бросает на пол. Какие-то парни из девятого ржут. Игнорируя их взгляды, поднимаю кепку и снова надеваю ее.

Мысленно я в Калифорнии. Мы с папой, в синих рабочих комбинезонах, у входа в мастерскую. Мама на веранде. Бабушка играет на губной гармошке.

Утром в День святой Люсии[13] мама с Петером сидят на диване. Он у нас ночевал. Я пью какао, по телевизору показывают праздничную процессию со свечами в темноте.

— Я думал поехать на Рождество к матери в Питео, — говорит Петер. — Было бы классно, если бы вы поехали со мной.

Мама переводит взгляд на меня. Я читаю ее мысли.

— Не знаю. Еще не время.

— Да ладно, мать в этом плане вообще не парится. Так что не думай. И мы не так чтоб большие любители традиций. Ветчина, шнапс, все по-простому, никаких больших семейных обедов.

— Ну-у…

Мама по очереди крутит кольца на пальцах:

— До Питео довольно далеко.

— Мы, разумеется, полетим.

Я делаю осторожный глоток горячего какао. Мама знает, что я на это никогда не соглашусь.

— Ну что скажешь, заказываем билеты?

Мама отворачивается. По телевизору поет «Люсия» в венке из свечей.

— Не знаю. Давай немного подождем.

— Чего ждать? Рождество через две недели.

Петер резко вскакивает, задевает журнальный столик, и какао проливается на ковер. Мама тут же бросается на четвереньки и начинает вытирать пятна, отрывая салфетки от большого рулона.

Мне больно на нее смотреть. Мне так хочется быть нормальным, хорошим сыном, а не таким, который все только портит. Но лететь я просто не могу.

— Понимаешь, — мама выходит вслед за Петером на кухню, — Фабиан никогда раньше не летал, и он…

— И что с того? Когда-то надо начинать. Самолеты не опасны.

— Давай не сейчас, — говорит мама. — У нас еще куча времени. Нам некуда торопиться.

Петер что-то бормочет в ответ, мама переходит на шепот. Голоса становятся тихими, а потом раздаются причмокивания.

Дальше я слушать не могу и на полную громкость включаю хор, который поет по телевизору.

«Сияй за окном, рождественский снег…»

— Сделай тише! — кричит мама.

Потом в коридоре раздаются шаги. Это Петер, а не мама.

— Да что ж ты за человек? — орет он, а потом выхватывает у меня из рук пульт и лупит по всем кнопкам, пока песня не обрывается, и экран гаснет.

До катастрофы

Быть родителем — самая сложная задача в жизни. Чуть-чуть оступишься — последствия могут быть ужасными. И нет никаких инструкций, и никакие советы не помогают. И тем не менее есть люди, для которых эта роль становится естественной. Просто такой апгрейд личности, переформатирование мозга под новые цели.

Все девять месяцев, пока Фабиан сидел в животе, я ждала, что это произойдет и со мной. Держала кулаки за это даже во время родов. Сейчас-сейчас. Диск отформатирован, перезагрузка системы. Но из роддома я унесла с собой только инструкцию, как наладить грудное вскармливание и как укладывать малыша, чтобы снизить риск внезапной детской смерти. И ничего о том, как научить человека быть человеком.

Фабиан — замечательная личность. Проблема всегда была не в нем.

Сразу же после того, как мы переехали в Чёпинге, я нашла временную работу на почте, а Фабиан пошел в детский сад в пяти минутах пешком от Горластой улицы.

С одной стороны, именно это ему и было нужно — социализация, общение со сверстниками. Ему было пять, и все пять лет он просидел дома с мамой. С другой стороны, я безумно боялась, что он не сможет находиться в садике.

Вскоре, впрочем, выяснилось, что беспокоиться не о чем. Дни в садике проходили на удивление гладко, у Фабиана даже появился любимый воспитатель — Йоран, единственный мужчина в коллективе.

На всякий случай я его предупредила, что у Фабиана есть некоторые особенности. Он легко теряется, сталкиваясь с проблемами, а иногда ему нужно спрятаться, если вокруг становится слишком шумно.

— Не беспокойтесь, — сказал Йоран, — все будет хорошо.

Я боялась, что он не понял и отмахнулся от меня, как от очередной нервной мамаши, которая уверена в уникальности своего ребенка.

— Сегодня все было хорошо, — говорил Йоран всякий раз, когда я, взмыленная после велоброска, появлялась в саду, чтобы вовремя забрать Фабиана.

Может, мне действительно просто кажется? И это обычное беспокойство, которое испытывают все родители на свете?