Он, сидя в тени, закрыл глаза, запах роз переполнял его, и он позволил музыке заполнить его душу — этой сарабанде, которая ласкала лицо мертвеца, как любовник ласкает лицо возлюбленной. Темный инструмент захлестнул его чувства волнами доходящей до экстаза меланхолии, в какой-то миг возвышающейся до горького восторга, а в следующий миг делающейся трепетной, как свет свечи. Ничто из того, что он знал — не только слышал, но и знал, — не могло подготовить его к такому переходу. Что захватило его душу, позволив ей поддаться этой силе? Какое волшебство могло переливаться такими красками и заставлять его сердце рыдать и биться в этом вечно безымянном и неведомом? И, когда каждая нота переставала звучать, куда оно уходило? И как каждая из этих нот могла быть, а потом не быть? Или же каждая нота будет отдаваться эхом до конца времен, вечно отталкиваясь от границ Творения? Снова и снова музыка разрасталась и затихала, танцевала и перетекала, от бьющей через край надежды до демонического отчаяния, будто бы извлеченная из дерева и из кожи и жил существ, созданных теми богами, каким не поклонялся никогда ни один жрец или пророк. И каждый раз он знал, что музыка должна умереть, опустошенная собственной сумасбродной расточительностью, но она воскресала снова и снова, падая и поднимаясь от одной вершины к другой, требуя еще больше себя самой, еще больше его души — той души, что родилась в потоке, хлынувшем из запертых тайников его сознания, зародившейся из всего, что он сделал, что знал, что видел ужасного, величественного или печального.

А потом так же незаметно, как и появился, звук затих, тишина захватила его место, и вселенная показалась пустой, и в этой пустоте остался сидеть он один.

Время восстановило свое владычество, Тангейзер постепенно снова начал сознавать аромат роз, прохладный бриз и тяжесть собственных конечностей. Он обнаружил, что сидит, уронив голову на руки, и когда он отнял руки, то увидел, что они мокры от слез. Он смотрел на эту влагу с изумлением: он не плакал десятилетиями и думал, что в нем не осталось больше слез, с тех пор как узнал, что всякая плоть есть прах, что только Бог велик и что в этом мире слезы нужны лишь для утешения побежденных. Он отер лицо бордовым рукавом камзола. И как раз вовремя.

— Шевалье[37]Тангейзер, благодарю, что вы пришли. — Голос был почти такой же прекрасный, как музыка. — Я Карла Ла Пенотье.

Он поднялся, развернулся и обнаружил, что на него смотрит женщина, стоящая на дорожке в нескольких метрах от него. Она была хрупкого сложения, узковата в бедрах, зато с длинными ногами и, наверное, поджарыми ягодицами и тонкими лодыжками, хотя последнее было лишь предположением: ноги ее были полностью скрыты платьем. Платье это заслуживало отдельного разговора. Оно было цвета гранатового сока, такого чувственного покроя и фактуры, что он с трудом удержался, чтобы не разинуть рот. Платье обтекало ее тело, словно масло, словно вожделение, и сверкало брызгами света каждый раз, когда она двигалась. Он почувствовал, как задрожали его пальцы, и заставил их успокоиться. Он сумел овладеть своими чувствами и сосредоточил внимание на ее лице.

Черты ее лица были четки и чисты, зеленые глаза обведены по контуру радужной оболочки темными кружками. Несмотря на свое имя, она совсем не походила на француженку, а чертами лица и надменностью напоминала сицилийку. Ее волосы были медового оттенка, чуть уходящего в желтый, словно какой-нибудь норманн-завоеватель[38]оставил ей в наследство каплю своей крови. Волосы были собраны в узел, но если бы дать им свободу, они упали бы золотыми волнами. Глаза Тангейзера, несмотря на все его лучшие намерения, скользнули вниз, на ее грудь. Платье застегивалось спереди с помощью какой-то сложной системы крючков, отчего грудь, которая была вполне скромного размера и совершенно ошеломляющей белизны, вздымалась двумя совершенными полукружиями. Эти полукружия были разделены впадиной, в которую он с радостью канул бы навеки. Контуры ее сосков едва проступали, но, если он не ошибся, кажется, они призывно набухли под его взглядом. Хотя, возможно, он льстил себе. Как бы там ни было, она была красива, по-настоящему красива.

Он снова посмотрел на ее лицо, на котором запылали два алых пятна. Если Ампаро воплощала собой неустрашимость, за которой она безуспешно пыталась скрыть свою чистоту, то за храбростью Карлы таилась воплощенная печаль. И кое-что еще. Гораздо больше того, потому что он как-то сразу интуитивно догадался, что именно она играла на демоническом инструменте. Она понравилась ему сразу, и он поклонился.

— Счастлив служить вам, — сказал он. — Но должен признаться сразу, я вовсе не шевалье.

Он улыбнулся, Карла улыбнулась в ответ, вроде бы невольно и с такой теплотой, какую — он понял это — редко ощущала или выказывала.

— Если угодно, можете называть меня капитаном, поскольку до этого звания и равных ему я дослужился в нескольких армиях. Должен, однако, прибавить, что сейчас я мирный человек.

— Надеюсь, вы простите меня за то, что я не приветствовала вас как подобает, капитан. — Ее итальянская речь отличалась изысканностью и акцентом, происхождение которого он не мог угадать. — Но Ампаро настояла, чтобы мы сыграли, как это у нас заведено. Если мы отступаем от устоявшихся привычек, она приходит в смятение.

— Тогда я ее должник, — сказал он, — потому что никогда не слышал ничего подобного. В самом деле, я никогда не уносился так далеко на крыльях наслаждения.

Она склонила голову, благодаря за комплимент, и он воспользовался моментом, чтобы еще раз оценить ее платье, самое фантастическое из всех, какие он видел и которое прилегало к ее телу так, как он сам мог бы прильнуть, будь у него хоть малейшая возможность. До сих пор ему не доводилось знакомиться в один день с двумя такими привлекательными женщинами. Очень жаль, что они так тесно связаны друг с другом, но с этой головоломкой он разберется позже. Он снова встретился с ней взглядом. Интересно, она могла прочесть его мысли? Он засмеялся. А разве она могла не прочесть их?

— Вы находите меня забавной? — спросила она, снова улыбнувшись.

— Я нахожу забавным себя самого, — ответил он. — Меня переполняет радость от нашего непредвиденного знакомства.

Он наклонил голову, как он надеялся, изящным жестом, она ответила ему тем же, но у нее получилось гораздо лучше. Он провел тыльной стороной ладони по челюсти и вспомнил, что небрит и, в общем, выглядит диковато. Не зная, как лучше себя вести, Тангейзер решил укрыться за маской простодушия.

— Прошу вас, моя госпожа, — произнес он, — скажите, чем я могу вам служить.

* * *

Вторник, 15 мая 1565 года

Аббатство Санта-Мария делла Валле

Даже самые сокровенные мысли человека ведомы Господу. Точно так же, как и человеческие фантазии, страхи, стыд, грезы, явившиеся во сне и наяву, а также большинство тех тайных желаний, в чьем существовании человек не отваживается признаться даже себе самому. Из таких вот сокровенных желаний рождается смятение духа. А смятение духа есть источник всякого человеческого греха. Следовательно, за желаниями необходимо следить и управлять ими с неусыпной бдительностью. Людовико Людовичи стоял, голый и потный, в отделанной мрамором и золотом купальне аббата. Он очищал плоть от всепроникающей вони галеры. И пока он занимался этим, он наблюдал за собой. Он был уязвимее многих — из-за особенностей своего разума, из-за заключенной в его теле огромной силы и из-за власти, которой он обладал. А власть его была огромна. Он был не только полномочным представителем его святейшества Папы Пия IV, но и тайным агентом Микеле Гислери,[39]великого инквизитора всего христианского мира.