— Я говорил с вашим врачом.

— С доктором Мажио? Я очень жалею, что мы с ним не встретились, когда он был моложе. Каков мужчина! Правда?

— Он сказал, что если вы будете соблюдать покой…

— Да я и так лежу пластом! — воскликнула она с хитрой и вместе с тем умоляющей улыбкой. — Что еще ему надо? Можешь себе представить, он, добрая душа, спросил меня, не хочу ли я позвать священника. А я ему ответила: «Как же так, доктор! Ведь исповедь будет длинная, не утомит ли это меня — придется ворошить такие воспоминания!» Будь добр, милый, подойди к двери и приотвори ее.

Я сделал, как она меня просила. В коридоре никого не было. Снизу донесся стук ножей и голос:

— Ой, Чик! Неужели ты думаешь, что меня на это хватит?

— Спасибо, мой дорогой. Я просто хотела проверить… Раз уж ты встал, дай мне заодно головную щетку. Еще раз спасибо. Огромное. Как приятно старухе, что за ней ухаживает сын. — Она помолчала. Видимо, ждала, что я, с галантностью платного партнера в танце, опровергну ее возраст. — Мне надо поговорить с тобой о моем завещании, — продолжала она слегка разочарованным тоном, все расчесывая и расчесывая невероятное изобилие своих волос.

— Может быть, вам лучше отдохнуть? Доктор не велел мне засиживаться около вас.

— Надеюсь, тебе дали хороший номер? Некоторые у нас не очень уютные. Нет наличных на обстановку.

— Я оставил свои чемоданы в «Эль ранчо».

— Ну что ты, дорогой! Тебе надо жить здесь. «Эль ранчо»! Зачем же создавать рекламу этому заведению? Ведь когда-нибудь — на эту тему я и собираюсь с тобой поговорить — «Трианон» отойдет тебе. Только ты должен знать вот что… Законы вещь такая сложная, предосторожности никогда не лишни… Владение у меня на паях, и третья часть принадлежит Марселю. Если ты правильно к нему подойдешь, он будет тебе весьма полезен, и ведь обязана же я что-то сделать для него, правда? Он был у меня не только управляющим. Понимаешь? Ты же мой сын, ты должен понять.

— Я понимаю.

— Как хорошо, что ты здесь. Мне не хотелось, чтобы из-за какой-нибудь оплошности… Когда дело касается завещаний, с гаитянскими адвокатами надо держать ухо востро… Я скажу Марселю, что ты немедленно же возьмешь все в свои руки. Только будь тактичен с ним, хорошо? Марсель очень обидчивый.

— Успокойтесь, мама, отдохните. И если можете, не думайте больше о делах. Постарайтесь заснуть.

— Говорят, что лучшего покоя, чем в смерти, не найдешь. Не вижу необходимости предупреждать события. Это ведь будет надолго.

Я снова коснулся губами побеленной стены. Она закрыла глаза в притворной благости материнской любви. Я на цыпочках отошел от нее, тихонько отворил дверь, чтобы не потревожить больную, и вдруг с кровати до меня донесся смешок.

— А ты действительно мой сын, — сказала она. — Какую же роль ты сейчас играешь? — Это были ее последние обращенные ко мне слова, и я до сих пор не знаю, что она имела в виду.

Я доехал до «Эль ранчо» на такси и пообедал там. Отель был переполнен, у плавательного бассейна вовсю работал буфет с гаитянскими кушаньями, старательно приготовленными с учетом американских вкусов, костлявый человек в остроконечной шляпе выбивал мелкую дробь на гаитянском барабане, и, насколько я помню, именно там в первый мой вечер в Порт-о-Пренсе у меня зародилась честолюбивая мысль поднять «Трианон» на высоту. В те дни это был отель явно второразрядный. Мелкие туристские агентства, наверно, включали его в программы своих недорогих круизов с оплаченным обслуживанием. Сомнительно, чтобы прибылей тут хватило и на меня и на Марселя. Я решил добиться успеха во что бы то ни стало, поставить дело на самую широкую ногу и дожить до того приятного дня, когда гости, которых переполненный «Трианон» не сможет устроить, будут уезжать с записками от меня выше в горы, в «Эль ранчо». И как ни странно, моя мечта сбылась на короткое время. Мне понадобилось три сезона, чтобы превратить убогий «Трианон» в самый фешенебельный отель Порт-о-Пренса, а следующие три я видел, как он снова приходит в упадок, и вот теперь у меня только чета Смитов и мертвый господин министр в плавательном бассейне.

Я уплатил по счету, спустился на такси вниз по шоссе и вступил в пределы того, что уже считал своей безраздельной собственностью. Завтра надо будет просмотреть с Марселем счета, ознакомиться с персоналом и взять бразды правления в свои руки. Я уже прикидывал, как лучше всего откупиться от Марселя, хотя с этим следовало повременить до тех пор, пока моя мать не обретет своей дальнейшей судьбы. Мне отвели большой номер на одном этаже с ней. Обстановка, по ее словам, была вся оплачена, но полы требовали перестилки, половицы скрипели и прогибались у меня под ногами, и единственной ценной вещью в комнате была кровать — великолепное широкое викторианское ложе (моя мать понимала толк в кроватях) с большими медными шишками. Насколько помню, мне впервые в жизни приходилось ложиться на кровать, не уплатив за ночлег и завтрак или не задолжав хозяевам, как в коллеже Приснодевы. Чувствовал я себя в тот вечер непривычно — настоящим сибаритом — и спал крепко до тех пор, пока истерический дребезг старомодного звонка не ворвался в мой сон, а снилось мне, бог весть почему, Боксерское восстание {30}.

Звонок звонил, звонил, и мне уже стало казаться, что это пожарный сигнал. Я надел халат и отворил дверь в коридор. В ту же минуту дальше по коридору отворилась другая дверь и на пороге появился Марсель. Сон все еще не сошел с его широкого негритянского лица с приплюснутым носом. На нем была ярко-красная шелковая пижама, и, пока он мешкал в дверях, я успел разглядеть вензель на кармашке: «М», перевитое с «И». Я не сразу сообразил, почему «И», но потом вспомнил, что мою мать зовут Иветта. Значит, пижама — подарок в знак нежной любви? Вряд ли. Вернее всего, этот вензель своего рода вызов. Моя мать всегда отличалась хорошим вкусом, фигура у Марселя была как бы создана для одеяний из ярко-красных шелков, а ее, женщину не мелочную, мало беспокоило, что о ней подумают туристы не очень высокого разбора.

Марсель поймал мой взгляд и сказал извиняющимся тоном:

— Она зовет меня, — потом медленно, как бы нехотя, направился к ее двери. Я заметил, что вошел он, не постучавшись.

Когда я заснул, мне приснился странный сон, еще более странный, чем тот — про Боксерское восстание. Одетый церковным служкой, я шел