– Тебе плохо?

Он разогнулся.

– С чего вы взяли?

По лицу Долинина стекал крупный, теплый, зернистый пот.

– Олег, давай без елки обойдемся. Все равно она уродливая. Ты еще не дорубил ее, она еще, может, вырастет.

– Татьяна, отойдите, пожалуйста, в целях вашей же безопасности.

Он не отрекся от своей работы. Я стояла и смотрела. Что можно было поделать?

* * *

По широкой накатанной тропе прогуливался человек в тулупе. Около рысью шли русские борзые. Их бело-рыжий окрас гармонировал со злаками, выбившимися из-под сугробов. Шагнув из лесу в поле, я посмотрела на матовое небо. Солнце все-таки было там. Но не свет его, а растушеванный контур проступал через атмосферные толщи – в густом непрозрачном воздухе зависало огромное, неповоротливое, дебелое яйцо. Оно смотрело на нас через бельмо. Вдруг небо заворочалось, само в себе. Отечные облака вздувались вроде взошедшей опары. Вороны, занервничав, вопили над полем. Я стояла, запрокинув голову, и смотрела на то, как из безграничной небесной утробы готовилось развалиться огромное тесто. Наконец пошел снег. Посыпался, будто из вспоротой перины, – густо, бело, прямо валом. Борзые завеселились. Щелкая зубами, они ловили на лету перистые снежинки. Следом за мной из лесополосы выступил Долинин. Воспаленные глаза его выделялись на фоне монотонной русской природы, как два куска свежего мяса. Елка, взваленная на плечо, похлестывала ветками в ритм шага. Хозяин собак проводил нас осуждающим взглядом. Долинин пер вперед по-пьяному, поступью раненого командора. К моему удивлению, он взял курс сильно левее платформы.

– Олег! Куда ты?

– Мы идем ко мне на дачу.

Я просто похолодела.

– Какую дачу? О чем ты? Где?!

– Татьяна, доверьтесь мне. Все будет хорошо. Мы сейчас придем… Все будет. Чай горячий… все.

Он говорил с трудом, почти каждое слово – на выдохе, через паузу, как тифозный больной, которому уже послали за священником.

– Олег… Олег! Давай я понесу елку, господи, дай мне ее…

– Не смейте меня оскорблять.

Вагончик стоял у самой железной дороги. Внутри – опрятно. Красное войлочное покрытие. Двухконфорочная плита. Электрический чайник. Пачка индийского, сахар. Маленький телевизор. Все штепсели аккуратно лежали выдернутыми из розеток. Долинин бросил елку на пол. Еле-еле освободившись от куртки, швырнул и ее, прямо на елку.

– Сейчас все будет…

Промямлив это, он сделал пару шагов к столу, планируя, видимо, заняться чайной церемонией. Но дорогой упал. И, плюнув на все, пополз на четвереньках к тахте. Забравшись на скупо застланную постель (прямо в сапогах), он повернулся к стене и сник в позе эмбриона.

– Говенный гаш… – бормотал он, задыхаясь. – Сильно мажет. Плохие люди по шишкам терли грязными руками… Инфекцию занесли, уроды.

* * *

– Хм, не знаю, кончила, не кончила…

Уля пожала плечами – дала понять, что претензия Веры некорректна, а значит, обсуждению не подлежит.

– Как-то это все… манипуляции. Это все манипуляции, – добавила Королева со вздохом.

В ресторане было темно, как в церковном приделе. Свечи. Хрустящие скатерти. Море букетов. Море лепнины. Кессоны, расписанные красками. Тридцать первого утром Ульяна уезжала к сыновьям, а вот тридцатого решила закатить пирушку – «на двоих». Машина свернула со Староневского в переулок, мы вышли из теплого такси и по слякоти пробежали к парадному входу. При дверях стояла густая бархатная елка. Горели лампочки. Швейцар кланялся, и в золотых пуговицах мундира отражались огни. Официанты, крахмальные, будто платья на свадьбу, держались исключительно фотогенично (кажется, мысленно пребывая в чине дворецкого). Стояла библиотечная тишина. В клетке поскрипывал кенар. Чай подали в толстопузом заварнике, писанном красной сиренью. Ульяна перебирала белыми пальцами по бокалу, в котором не прерывался полет пузырьков. Лицо ее сияло. Оно всходило в оранжерейном мраке серебряной луной. «Я очень рада нашему знакомству. Каждая минута общения с тобой доставила мне безграничную радость». Мы чокнулись. Но, заметив, что я сама не своя от восхищения цветением засахаренного интерьера, она тут же добавила к произнесенному тосту: «Таня, это гипсокартон».

– При чем тут манипуляции? – спросила я, прожевывая рис с креветкой.

– Ну… видишь ли, ведь сексом люди занимаются не для того, чтобы кончать.

Никто из сидящих за соседними столиками не обернулся. Официант не дрогнул. Но я почувствовала, как внимание присутствующих, отльнув от предметов их разговоров и дум, разом приникло к последней фразе Ульяны. По-видимому, в мой мозг поступила информация об изменениях пейзажа. Ультратонкость этих подвижек, происшедших в позах, звонкости ножей, сухости кашля, плотности звуков и направлениях воздушных потоков, делала их уловимыми только для органов чувств – слухом и зрением засечено было нечто, в сознании возникшее сразу в виде готового вывода: нас слышал весь ресторан. Даже у кенара будто выбило почву. Он вскинулся песней, несмотря на то что вне стен стоял переплеск мозглой зимы.

– Ведь что такое секс? – спросила она никого. – Это же не то, что тебе нажимают на нужные точки и ты переживаешь возбуждение и… потом случается отток крови от матки и все это… Нет. Это не секс, а, строго говоря, онанизм. А секс – это состояние. В котором тебе кажется, что весь белый свет в твоих руках. Если люди доверяют друг другу, если каждый знает о другом, что тот не сделает ему ничего плохого… когда наступает момент доверия, то эти… органы – они становятся передатчиками. Человек наполняется состоянием сам и получает возможность передавать другому. Если это получается…

Она опустила глаза:

– Тогда человек может жить, сворачивая горы.

Она вздохнула:

– Остальное – от лукавого. Манипуляции.

– Манипуляции в чем? Вера обиделась на него за то, что она не кончила. По-моему, это не манипуляции, а глупость какая-то.

– Она не обиделась. Она его обвинила. Фактически обвинила его в эгоизме. Она – его, а он мог ее обвинить с таким же успехом. Мог взять и обидеться на то, что она не кончила. Этому нет конца и края, Таня, нет конца и края.

– С какой стати ему обвинять? Разве от нее зависит…

– Конечно. Она не кончила, потому что не расслабилась. Не о том думала. Собственно, например, когда я любила Королева, я кончала, делая ему минет. Получала удовольствие от процесса. Боже мой, это не говоря о мощном эстетическом удовольствии! Не будем забывать, что половой член имеет эстетическую ценность.

Мне стало смешно.

– Ну, не каждый, конечно, – пояснила Ульяна. – Бывают и страшные, хотя… Все зависит от человека. Смотря кто как покажет. Некоторые покажут так, что… без слез не взглянешь.

Она досадливо покачала головой. Со мной случился приступ хохота. Я не могла успокоиться несколько минут. Демонстрация членов! Как бы это могло быть? На приемном экзамене? На арене цирка? Под барабанную дробь?