Он снова покачал тяжёлой головой. Снаружи рванул ветер, и пламя свечи заколебалось.

— Я даже не знаю, где он, — беспомощно сказал Луар.

Мне захотелось закатить глаза, но я сдержалась. Конечно, господин Эгерт в Каваррене, в родовом гнезде — где же ещё?!

Он просветлел. Уголки губ его чуть приподнялись — в теперешнем его состоянии это должно было означать благодарную улыбку:

— Значит, вы считаете…

Поразительный мальчик. Выплакавшись у меня на груди (тс-с! слёз-то и не было!) он всё-таки продолжал величать меня на «вы».

Я энергично закивала. Луар обязан отправиться в Каваррен и поговорить с отцом начистоту. Чем скорее, тем легче будет обоим.

Луар колебался. Ему, оказывается, всё дело представилось так, что своим внезапным диким отъездом отец отрезал самую мысль о возможной встрече — во всяком случае, до тех пор, пока сам он, Эгерт, не соблаговолит вернуться и объясниться. Пытаясь сдвинуть с места Луаровы представления о дозволенном и недозволенном, я покрылась потом, как ломовая лошадь.

Дело довершила нарисованная мной картина — вот господин Эгерт сидит в родовом замке (или что там у него в Каваррене), сидит, уронив голову на руки, тяжело страдает и желает видеть сына, но не решается первым сделать шаг навстречу, боится обиды и непонимания, мается одиночеством и робко надеется — вот скрипнет дверь, и на пороге встанет…

Щёки Луара покрылись румянцем — впервые за все эти дни. Он ожил на глазах, вслед за мной он поверил каждому моему слову, он мысленно пережил встречу с отцом и возвращение в семью — и, наблюдая за его метаморфозой, я с некоторой грустью подумала, что, быть может, сейчас искупила часть своей безымянной вины… А возможно, и усугубила её — кто знает, чем обернётся для мальчика эта внезапная надежда…

Мальчик же не имел ни времени, ни сил на столь сложные размышления. Враз успокоившись и просветлев, этот новый, обнадёженный Луар исходил благодарностью, и я с некоторым удивлением увидела его руку на своём колене:

— Танталь… Вы… Ты… Просто… Жизнь. Ты возвращаешь жизнь… Ты… просто прекрасная. Ты прекрасна. Вы прекрасны.

И, глядя в его сияющие глаза, я поняла, что он не кривит душой ни на волосок. В эту секунду перед ним сидело божество — усталое божество со следами плохо стёртого грима на впалых щеках.

— Танталь… — он улыбнулся, впервые за много дней по-настоящему улыбнулся. — Можно… я…

Он подался вперёд; где-то на половине этого движения решимость оставила его, но отступать было поздно, и тогда, удивляясь сам себе, он суетливо ткнулся губами мне в висок.

Он тут же пожалел о содеянном. Вероятно, детский поцелуй показался ему верхом распутства — он покраснел так, что в свете одинокого огонька лицо его сделалось коричневым.

Я прислонилась спиной к переборке. Кожа моя помнила царапающее прикосновение запёкшихся губ; прямо передо мной сидел парень, невинный, как первая травка, мучительно стыдящийся своего благодарного порыва. Казалось бы, жизнь его полна куда более тяжких вопросов и проблем — но вот он ёрзает, как ёж на ежихе, из-за такой малости, как близко сидящая девушка…

Мне сделалось грустно и смешно. Почти не рассуждая, я поймала его руку и прижала к своей груди — крепко, будто клятву принося.

Он оцепенел; наверное, ему было бы легче, если б я сунула его руку прямиком в горящую печку. Ладонь была холодная, как рыбий плавник; мне сделалось жаль бедного мальчика.

— Да ничего в этом нет, — сказала я устало, выпуская его руку. — Так… Обычное дело. Все люди обедают, едят картошку и шпинат, но никому ведь не придёт в голову краснеть и дрожать: сегодня я впервые покушаю… отведаю свёклы… интересно, какова она на вкус…

Он, кажется не понял. Я не выдержала и улыбнулась:

— Ну… Всё очень просто, Луар. Гораздо проще, чем считают девственники. Хочешь попробовать?

Он смотрел на меня во все глаза. Не хватало ещё, чтобы он принял меня за публичную девку.

— Хорошо, — сказала я, отводя взгляд. — Не слушай меня… Забудь, что я сказала. Тебе надо выспаться… Завтра в путь…

— Да, — отозвался он чуть слышно.

— Гезина вернётся только утром… Так что спи спокойно.

— Да…

— Ну вот… Ночью будет совсем уж холодно, Флобастер, скупердяй, всё обещает переехать на постоялый двор, чтобы в тепле… А я дам тебе хорошее одеяло. И вот ещё, тёплый плащ…

Склоняясь над сундуком, я прятала за деловым тоном внезапно возникшую неловкость, а Луар стоял за моей спиной и размеренно, глухо повторял своё «да». Потом замолчал.

Осторожно, боясь спугнуть неизвестно что, я выпрямилась и обернулась.

Он не сводил с меня глаз. Напряжённых, вопросительных, даже испуганных — но уж никак не похотливых. Что-что, а похоть я чуяла за версту.

— Танталь…

Только теперь я различила, что его трясёт. Мелкой нервной дрожью. Здорово я его растревожила.

— Танталь…

Я вздохнула. Ободряюще улыбнулась; взяла его за мёртвую холодную руку и задула свечу.

* * *

На мгновение раскрываясь и пропуская вовнутрь белое облако пара, тяжёлая дверь поспешно захлопывалась; в придорожном трактире становилось не то чтобы многолюдно — но всё оживлённее, потому что с каждым облаком пара являлся новый посетитель.

Завсегдатаи радостно приветствовали старых знакомцев, случайные путники настороженно оглядывались по сторонам — однако первым делом каждый вошедший спешил к камину, чтобы жадно протянуть озябшие руки к огню.

Луар сидел, наслаждаясь теплом; неподалёку хрустела дровами каменная печка, булькали котлы да напевал под нос довольный жизнью повар. Луар ел — неспешно и грациозно, будто в собственной столовой; с другого конца длинного стола за ним наблюдала угрюмая старуха с раздвоенным подбородком.

Он скакал уже пять дней подряд, останавливаясь только на ночь; возможно, он скакал бы и ночью, однако несчастная кобыла, чистокровное украшение конюшни Соллей, не могла сравниться выносливостью с одержимым надеждой Луаром. Лошадь нуждалась в еде и уходе, лошадь не переносила мороза — а в пути Солля настиг мороз, неожиданный в эту пору. Дороги опустели, волки сбились в стаи, а лесные разбойники потянулись к жилью; только безумцы путешествуют в такое время — но Луар не чувствовал себя безумцем.

Впервые за много дней он знал, чего хочет. Если выехать завтра до рассвета и хорошенько постараться, то к вечеру, может быть…

Он опустил воспалённые веки. Перед глазами тут же возникла дорога — замёрзшая, с клочьями ржавой травы по обочинам, со стаями ворон, кружащихся в воздухе, как хлопья копоти; всякий раз, засыпая на жёстком гостиничном тюфяке, он снова трясся в седле и высматривал покосившиеся дорожные указатели…

Иногда он вспоминал то, что осталось за спиной — конечно, не мать. Мать у него не было сил вспоминать, не хватало мужества; он вспоминал повозку на ветру, домик на колёсах и с холщовыми стенами, оплывающую свечку, блестящие чёрные глаза, обрывки странного сна… Тот разговор был, он подарил Луару истовую надежду, а сам полустёрся в памяти. Разговор был — но вот не приснилось ли всё, что было потом?