– Прости меня, – говорил Марк. – Я не могу уехать, не увидев тебя сегодня.

Они встретились днём – всё там же, на бульваре. Скамейка, у которой Марк ждал её в их первую условленную встречу, теперь была покрыта толстым слоем пушистого снега, нападавшего за вчерашний вечер и ночь. Не говоря ни слова, они принялись целоваться. И словно в каком-то бреду, когда произносимые слова неподвластны рассудку, Марта прошептала:

– Я люблю тебя…

– Я тоже люблю тебя. И хочу быть с тобой. Останься у меня сегодня вечером – я могу поменять свой билет.

– Ох, прости меня, я не могу…

– Не можешь? Почему? Совсем ненадолго – ты же можешь попросить забрать ребёнка?..

– Я обещала сыну… что сегодня заберу его пораньше, чтобы наряжать ёлку…

– Но ты успеешь! Как же так?.. Я буду сходить с ума без тебя… Пожалуйста, побудь со мной!

– Марк, я тоже очень хочу побыть с тобой, но я и в самом деле не могу! – Марта была готова расплакаться от отчаяния.

Он отстранился от неё; смотрел спокойно и несколько разочаровано. Марте казалось, что в его глазах она читает: «Так вот она, твоя любовь?». Получалось, что она сейчас ни выбери, всё равно кто-то из дорогих ей людей окажется пострадавшим. Очевидно, на её лице было написано такое страдание, что Марк, ласково улыбнувшись, снова обнял её и произнёс:

– Хорошо. – А потом добавил: – Так ты поедешь в Париж?

– Да…

Любовь, помноженная на близкую разлуку, переполняла её. Куда угодно, как угодно, лишь бы больше не расставаться, не существовать в этой невесомости, когда тело твоё – в одном месте, но душа – где-то далеко, рядом с любимым человеком.

Они снова стали целоваться, что-то шептали друг другу. Они говорили о Париже и о Москве, о настоящем и о будущем, пока, наконец, не пришла пора прощаться.

– A tout à l’heure[2], – сказал Марк.

– А tout à l’heure, – улыбнулась она в ответ.

Ёлка, мерцающая фонариками и поблёскивающая игрушками и дождём, стояла во всей красе в гостиной, источая густой аромат хвойного леса. Миша, светясь восторгом, то и дело подходил к ней то с одной стороны, то с другой, чтобы рассмотреть замысловато расписанные шары и детали стеклянных зверушек. Он по-прежнему находился в том же радостном возбуждении, что и накануне, когда вынимал все эти сокровища из коробок, подавал матери, чтобы она повесила их повыше, или же с сосредоточенной осторожностью сам надевал их на нижние ветки. Ожидание праздника было для него уже праздником.

– Мам, а Дед Мороз когда придёт? А можно, я не лягу спать, пока он не придёт? А Дед Мороз обязательно принесёт мне подарок?

Гладившая тут же, в гостиной, Марта рассеянно отвечала на бесчисленные сыновние вопросы. Внутренне она вся будто сжалась в комок, спряталась, как улитка прячется от опасности в свой домик или как сворачивается в колючий неприступный клубок ёж. Вчера она наряжала ёлку с таким настроением, как если бы собирала похоронный венок. Она устала, и меньше всего ей сейчас хотелось возиться с нескончаемым потоком рубашек, кропотливо обходя утюгом пуговицы, заутюживая складочки у манжет.

Они услышали, как в квартиру вошёл Борис.

– Папа пришёл! – Миша устремился в прихожую.

Господи, что она делает?! Ещё каких-то пару месяцев назад она и представить не могла, что всё, чем она счастлива – её дом и семья – будет снесено ураганом внезапной страсти. Это одновременно убивало и пугало её, но и наполняло какой-то новой, незнакомой силой.

Она никому и словом не обмолвилась ни о своей новой любви, ни о сумасшедшей идее переезда в Париж. Не то, чтобы она боялась осуждения или возмущённых упрёков – нет, просто ей не нужны были ничьи слова. Кто бы что ни сказал по этому поводу, это были бы всего лишь пустые разговоры, которые не имели для неё никакого значения.

И всё же одному человеку рассказать обо всём было необходимо. Борис по-прежнему находился в безразличном неведении, продолжая вести свою всегдашнюю удобную и приятную жизнь. В том, что во многом этот счастливый комфорт созидался неустанными трудами жены, он давным-давно перестал отдавать себе отчёт. Так человек не замечает и не ценит своё здоровье – ровно до тех пор, пока оно вдруг не даст сбой.

Они сели ужинать. Если б не болтовня Миши, любой бы заметил необычайную молчаливость, – каждый из супругов был погружён в собственные мысли. Неужели они и в самом деле дошли до той грани, когда, увидевшись после долгого дня, всё, что они могли бы сказать, так это только то, что им совершенно нечего сказать друг другу?

– Мама звонила, – Борис поднял глаза на жену и продолжал: – Хочет уточнить кое-что насчёт Нового года. Ты позвони ей – там, в основном, по вашей, дамской части.

Последние несколько лет они отмечали праздник по одному неизменному сценарию: вечером тридцать первого декабря ехали к родителям Бориса, где, пока Марта помогала свекрови нарезать салаты и накрывать на стол, Борис с отцом беседовали перед телевизором, где точно также из года в год мелькали всё те же нестареющие лица. Ближе к полуночи открывали шампанское, чокались под бой курантов, поглощали деликатесы. Часам к двум ночи, когда бытовые и политические темы оказывались исчерпанными, а телевизионные шоу на всех каналах как раз достигали кульминации, расходились спать.

Арина никогда не присоединялась к ним, несмотря на то возмущавшуюся этим, то увещевавшую мать. То она, весело отмахиваясь, сообщала, что уезжает, – как правило, куда-нибудь в Западную Европу, – то с озабоченным видом ссылалась на уже сговорившуюся компанию. «И то правда, – думала Марта, – что ей делать вместе с двумя счастливыми семейными парами?» Для неё самой, хоть и не ощущавшей особенной праздничности события, встреча Нового года всегда была пресловутым «семейным праздником», поводом собраться за нарядным, изобильным столом в уютном кругу. То, что праздник, собственно говоря, от обычного обеда отличался лишь чрезмерным количеством еды и шампанским, ей, воспитанной в подобных же традициях, даже в голову не приходило.

– Она мне не звонила, – машинально обронила Марта.

– Ну так позвони ей сама, – Борис пожал плечами.

И в комнате снова повисло бессмысленное молчание.

Неожиданно прозвенели боем часы, отсчитывая убегающее, тающее время. Сколько у неё ещё осталось этих драгоценных минут? Сколько ещё вечеров ей придётся проводить в одиночестве или в подобном скучающем молчании – просто вечеров в одном помещении с уже нелюбимым и, судя по всему, давно не любящим её человеком?.. Дней, состоящих из опостылевшей работы и кухонных хлопот, скрашивающих одиночество и тоску несбывшихся мечтаний, – пустых, сумеречных дней, похожих один на другой, как бусины на монашеских чётках, которые судьба перебирает своими пальцами? Без любви, без нежности, без тепла – тепла, которое возникает, только если ты по-настоящему дорог другому человеку, – и только ради вожделенной для миллионов незамужних созданий «галочки» социального статуса да никому не нужного гордо-горького заявления «я сохранила семью!»?..