Итак, спустя пятьдесят лет с того дня, когда Леополд Блум жарил себе на завтрак свиную почку, а Стивен Дедал выслушивал спотыкающиеся ответы учеников об обстоятельствах гибели эпирского царя, Брайен О’Нолан с друзьями совершил паломничество по маршруту скитаний двух героев однодневного эпоса Джойса. В тот же день Майлз на Гапалинь обозвал творца многоязычного универсума Finnegans Wake – невеждой[12]. Но во всей этой истории был еще третий персонаж – Флэнн О’Брайен: под этим псевдонимом О’Нолан опубликовал в 1939 году роман «О водоплавающих»[13]. Накануне пятидесятилетия «Блумсдэя» писателю О’Брайену предложили отредактировать специальный номер журнала “Envoy”, посвященный Джеймсу Джойсу. О’Брайен поначалу с раздражением отказался, но в конце концов нехотя согласился и даже написал для журнала смешное эссе, повествующее об одном дублинском пьянице, который повадился залезать в вагоны-рестораны, стоящие в железнодорожном депо, чтобы на дармовщинку истреблять запасы виски, приготовленные для пассажиров. Ворованный виски он пьет, запершись в вагонном туалете, сидя на стульчаке – чтобы никто не помешал. Однажды этот герой увлекся своим занятием и не заметил, что его вагон, забытый железнодорожниками, неделю простоял в каком-то темном тоннеле. О’Брайен говорит, что этот любитель виски и одиночества очень напоминает Джойса. Сложно сказать, что именно имел в виду автор, но мотивы столь странного оммажа великому земляку очевидны; достаточно сократить название журнала, где было напечатано эссе О’Брайена, на одну лишь букву – ‘o’ [14].

Но вернемся к нашим паломникам, которых мы оставили в кэбе, направлявшемся в Дублин. Всю дорогу О’Нолан был убийственно серьезен и строго следил за выполнением условностей ритуала, которого, впрочем, еще не существовало. Кстати говоря, каждый из участников той джойсовской церемонии символизировал кого-то из персонажей «Улисса» (или жизни самого его автора). Еврей Кон Левенталь играл роль Леополда Блума; Энтони Кронин, тогда – молодой поэт, позже – автор биографии писателя О’Брайена, где я обнаружил те самые снимки у башни Мартелло, был, конечно, Стивеном Дедалом; кинорежиссер Джон Райан, который описал перипетии (и перепитии!) юбилея «Блумсдэя», был газетным редактором Майлзом Кроуфордом. Дантист Том Джойс, не прочитавший ни единой джойсовской строчки, символизировал всю семью Джеймса Джойса, тем паче, что он был кузеном писателя. Поэт Патрик Каванах – тот самый нескладный верзила в очках – был назначен изображать музу. Наконец, сам О’Нолан сочетал в себе сразу двух персонажей: отца Стивена Дедала – Саймона, жалкого старика, пропившего все, кроме дивного голоса, и заботливого, рассудительного, положительного Мартина Каннингема. Эти роли странно соответствовали характеру и жизненным обстоятельствам самого О’Нолана – к 1954 году он уже был горьким пьяницей, если не алкоголиком, к тому же, после смерти отца в конце тридцатых он в течение долгих лет содержал мать и братьев. В ходе джойсовского паломничества О’Нолан присматривал не только за порядком перемещения от одного улиссова топоса к другому, но и за поведением своих непоседливых товарищей. По дороге на Гласневинское кладбище он заставил их вести себя так, как подобает участникам похоронной процессии. Он не давал им горланить в пути песни (что было довольно сложно, учитывая утренний виски, который лакировался по мере прохождения назначенных пунктов). Он ворчал на Кронина и Каванаха, которые отобрали у возницы поводья и намеревались сами поуправлять экипажем. Он вдруг растерял все свое чувство юмора, настаивая на скрупулезном и уважительном следовании маршрутам Леополда Блума и Стивена Дедала. Впрочем, даже будучи сверхсерьезным, О’Нолан умудрился в тот день стать участником комической сценки, выдержанной вполне в духе фельетонов Майлза на Гапалинь. Направляясь в Гласневин, компания заехала в паб, чтобы в очередной раз промочить горло. Хозяин, привыкший, что в его заведение заглядывают в основном по пути на кладбище, поспешил выразить свои соболезнования О’Нолану, которого он (и небезосновательно!) принял за распорядителя похорон. «Надеюсь, покойный – не Ваш близкий», – любезно предположил он. О’Нолан тихо ответил: «Нет, просто друг, один парень, звали его Джойсом, Джеймсом Джойсом». Хозяин задумчиво повторил несколько раз «Джеймс Джойс…», выставляя компании стаканы с виски, и затем спросил: «Не тот ли строительный подрядчик с Вулф Тон Сквэр?». О’Нолан нетерпеливо перебил его: «Нет-нет. Сочинитель». Кабатчик возопил: «А! Так это тот, который вывески сочинял! Малыш Джимми Джойс с Ньютон Парк Авеню, сочинитель вывесок; но, позвольте, он же сидел на этом стуле еще в прошлую среду… нет, вру! В прошлый четверг!»[15].

В этом стремлении педантично, шаг за шагом, создать (разыгрывая в первый раз) ритуал под названием «юбилей “Блумсдэя”» чувствуется что угодно, только не почтительность робкого ученика или любовь пылкого почитателя. Скорее наоборот – О’Ноланом, вероятно, двигало стремление отделаться наконец от настоящего Джойса, превратив его в легендарную и неопасную фигуру, а празднование «Блумсдэя» – в еще один милый предрассудок дублинских обывателей[16]. Тогда – в 1954 году – он (во всех трех своих ипостасях: дублинского интеллигентного обывателя, фельетониста и прозаика) нанес ненавистному Джеймсу Джойсу тройной удар: назвав невеждой, сравнив с алкоголиком-воришкой, заснувшим в обнимку с бутылкой в вагонном сортире, и превратив главный его шедевр в путеводитель. На первый взгляд, однако, эта затея не удалась – ничто не могло помешать уверенному пути благополучно умершего за 15 лет до этого Джойса в «классики XX-го века», в главные ирландские писатели всех времен, а его сочинений – на страницы десятков тысяч статей, эссе и диссертаций, где «Дублинцев», «Портрет художника в юности», «Улисса» и “Finnegans Wake” сравнивали со всем корпусом мировой литературы от (что закономерно) «Одиссеи» до любого новейшего романа. В числе этих «новейших романов», ставших подручным сырьем для «джойсовской литературоведческой индустрии», оказался и первый роман Флэнна О’Брайена.