Тут нужно опять вспомнить, как вырабатываются антитела, – я писала об этом в главе про прививки. Сначала B-лимфоцит связывается с антигеном случайно, просто потому, что его рецептор более или менее подошел. Потом, после получения разрешающего сигнала от T-лимфоцита, B-лимфоцит начинает размножаться и при этом мутировать, чтобы получались разные варианты антител, среди которых можно будет выбрать наиболее подходящие. И вот для того, чтобы получились не просто вообще какие-нибудь антитела к ВИЧ, а антитела определенной структуры, направленные на конкретный фрагмент вируса, должно произойти много-много специфических мутаций, и все в определенном, заданном направлении. То есть надо сначала ввести первый антиген, чтобы в принципе спровоцировать серию мутаций в B-лимфоцитах, которые его распознали. Потом ввести второй антиген, чтобы среди этой новой популяции B-лимфоцитов нашелся кто-нибудь, кто связывается именно с ним, – и тоже начал мутировать с целью еще более качественного связывания. Потом ввести еще один антиген для выбора подходящих B-лимфоцитов для селекции именно среди этих мутантов третьего поколения. И так до тех пор, пока не появятся именно такие антитела, которые смогут эффективно защищать пациента от ВИЧ.

При обычной вакцинации антитела у разных людей получаются разные. Одни ловят вирус, условно, за пятку, другие за фалды сюртука, третьи за безымянный палец. А тут нужно, чтобы антитела у всех пациентов формировались такие, чтобы ловить вирус конкретно за третью пуговицу рубашки. При этом если ввести сразу только пуговицы от рубашки, то иммунная система их с высокой долей вероятности проигнорирует, они не очень похожи на большого опасного преступника. Надо сначала вводить рубашку, а потом поощрять тех, кто в ней связался именно с пуговицами, а потом тех, кто именно с третьей пуговицей. Звучит по-дурацки, зато возникает иллюзия понимания (ну, по крайней мере у меня). Становится ясно, что в борьбе с ВИЧ используются ужасно сложные и красивые подходы, так что, скорее всего, мы дождемся окончательной победы человечества над вирусом. А пока что надо не бояться ВИЧ-инфицированных, не думать, что они немедленно умрут или не смогут работать, спокойно с ними дружить. Когда дружба дойдет до секса – использовать презервативы. Как, собственно, и с любым новым партнером.

Ну, от некоторых разновидностей боли и тошноты действительно помогает.

Научная журналистика сегодня бурно развивается. Благодаря пятнадцатилетней работе фонда “Династия” (теперь, увы, закрытого, потому что он не понравился действующей власти) у нас в стране начали издавать множество научно-популярных книг, и люди привыкли их читать. В любом крупном городе пользуются успехом научно-популярные лекции и время от времени проводятся фестивали науки. Появились научные музеи с интерактивными экспонатами, учебно-развлекательные лаборатории для детей. Три года назад в СПбГУ открылась первая магистратура, где можно получить диплом, в котором так прямо и написано: “научный журналист”. Научно-популярные СМИ множатся, как грибы, и практически в любом СМИ широкого профиля регулярно публикуются статьи если и не о фундаментальной науке, то по крайней мере о прикладных разработках.

В среде тех, кто называет себя научными журналистами, то есть зарабатывает себе на жизнь путем публикации материалов о науке и медицине, ориентированных на широкую аудиторию, сосуществуют два конкурирующих подхода к работе с информацией: журналистика исследований и журналистика экспертов. Приверженцы первого направления редко общаются с живыми людьми. Как правило, они генерируют свои тексты путем поиска и адаптации статей об исследованиях, опубликованных в рецензируемых журналах. Приверженцы второго направления мало читают научные публикации (если вообще это делают) – они в основном берут интервью у исследователей и врачей, которые преподносят им всю информацию в адаптированном виде.

В целом, конечно, у обеих стратегий есть свои преимущества. Работа с первоисточниками позволяет, во-первых, находить уникальные исследования, о которых на русском языке еще вообще никто не писал. Во-вторых, она в большей степени способствует научной корректности излагаемой информации – просто потому, что происходит одинарное, а не двойное популяризаторское искажение (конечно, если мы говорим о квалифицированных авторах, способных адекватно понять научную статью). В-третьих, это просто удобнее – можно работать в любой точке пространства, в любое время суток и абсолютно не зависеть от планов остальных людей. С другой стороны, общение с крутыми учеными позволяет узнать о таких исследованиях, которые ты бы сам никогда не нагуглил, просто потому, что не знаешь, что именно гуглить, или понять то, чего бы ты без помощи профессионала не понял. Есть научные журналисты, которые успешно сочетают оба этих подхода – например, Ирина Якутенко, которая стояла у истоков возрождения популяризации науки в нашей стране, когда писала о ней на старой “Ленте. ру” (и просто в силу формата издания не могла обходиться совсем без разговоров с известными учеными), или Светлана Ястребова, которая любит путешествовать и поэтому легко соглашается поехать на какую-нибудь международную конференцию и взять там интервью у всех собравшихся звезд. Есть научные журналисты, которые пользуются первоисточниками и никогда (или почти никогда) не берут ни у кого комментариев, – например, Николай Кукушкин, потому что он совмещает популяризацию с исследовательской деятельностью, то есть может неплохо выступить в роли эксперта сам для себя. Выдающихся научных журналистов, которые вообще не пользуются первоисточниками, а только общаются с учеными, кажется, нет – ну, во всяком случае, их никто не помнит, потому что в этой ситуации читатель запоминает героя, а не автора интервью.

В идеальном мире, конечно же, и общением с экспертами должны заниматься только высококвалифицированные научные журналисты – как минимум с естественнонаучным образованием и приемлемым уровнем английского. Они способны найти хорошего исследователя, придумать для него нетривиальные вопросы, корректно понять изложенное[29]и перепроверить спорные утверждения. Но чаще всего, увы, общением с экспертами занимаются люди с журналистским, а не с научным бэкграундом, просто потому, что это кажется более простой задачей. Из этого следуют три серьезные проблемы. Во-первых, журналист воспринимает слова эксперта как истину в последней инстанции, относится к ним со слепым доверием. А ведь ученый тоже человек, он, может быть, утомлен постоянным критическим восприятием своих слов со стороны коллег, а тут красивая девочка сидит и внимает, открыв рот. В такой ситуации даже хороший специалист может увлечься и преподнести гипотезу (одну из многих, не вполне подтвержденную) как твердо установленную научную истину – в том случае, если ему самому эта гипотеза нравится больше прочих. Во-вторых, в рамках борьбы с этой проблемой (журналистское сообщество ее осознает) возник стандартный способ компенсации: представление альтернативных мнений. Но если при разбирательстве с каким-нибудь там скандалом вокруг ТСЖ выслушать и жителей дома, и сотрудников коммунальной службы – это вполне разумное решение, то при обсуждении научных проблем сплошь и рядом оказывается, что одно-то из мнений подтверждено сотнями и тысячами научных публикаций, а второго придерживается горстка фриков. И если журналист этого не осознает, то он на полном серьезе публикует креациониста рядом с эволюционным биологом, борца с ГМО рядом с генетиком, антипрививочника рядом с иммунологом. И у аудитории возникает ощущение, что эти мнения равноправны. Но это еще полбеды. Третья проблема, связанная с отсутствием привычки оценивать научные публикации, еще серьезнее. Если вы хотите сделать материал про работу сердца, то вы идете к кардиологу. Логично? Логично. Если вы хотите сделать материал про пересадку почки, вы идете к трансплантологу. А если вы хотите сделать материал про гомеопатию? Вы идете – та-дам! – к гомеопату. А если про акупунктуру, то к специалисту по акупунктуре. Он вам, ясен пень, говорит, что метод отличный и работающий. Вы это публикуете и уверены, что вы хороший научный журналист.