Перешли в кабинет директора кинотеатра. На меня и моих героев тут же бросились журналисты, совали под нос микрофоны, записывали в блокноты, осаждали вопросами. Понимая, что и Курихин, и Коляня, и Степанов не очень-то подходящи для роли интервьюируемых, я взял основной удар на себя.

Когда все утихомирились, Коляня ткнул меня кулаком в плечо (голым кулаком — перчатки свешивались из карманов «обеднешнего» пиджака, как рексовые уши):

— Ну ты, Николаич, сила! Как народ возвысил! И главное что? Смотришь — веришь. Понял-нет? Я, к примеру, знаю: Курихин сроду таких слов не скажет, у него, может, и башка-то не сварит. А вот в кинофильме сидит он, горшок малюет и думает про искусство в масштабе страны, даже в историческом масштабе. И веришь, понял-нет? — веришь, смотришь и веришь.

— Значит, картина получилась, если веришь, — сказал я.

— А природа какая в Вялках объявилась? Художественная. Я вот сколько по району мотаюсь, а не замечал, что у нас такая достопримечательность повсеместно имеется, — тут Коляня сделал паузу. — Конечно, насчет меня ты маленько подзагнул. Не поднимал я народ на этот вопрос. Не было такого мероприятия. Мы ведь во время засъемки про другое с народом беседовали.

— А ты что, против того, о чем в фильме говорится? У тебя другая линия?

Коляня задумался.

— Нет, линия правильная. Я — за.

— А раз за, так в чем дело? Остальное уже — художественный прием.

— Ну, хрен его знает, — пожал плечами Коляня, — если прием, конечно. Я в этом деле не кумекаю. Картина нужная, с постановкой вопроса дня. Это — железно, как Степанов скажет.

— И замечательно, — я обнял его, — исключительно замечательно.

В этот момент к нам подошел один из руководителей столичного «ведомства», тоже приглашенный на премьеру.

— Ну, Артем Николаевич, поздравляю: кинофильм отличный. Нужный, действенный, и сделан в кинематографическом отношении. — «Ведомство» его к кино никакого причастия не имело, но я уже привык к тому, что об искусстве ответственные работники судили безапелляционно, как о собственной сфере деятельности.

— Спасибо, Павел Петрович, — сказал я, — народ прекрасный, вот и рассказывать о них интересно.

— Народ первоклассный, — подтвердил Павел Петрович и, адресуя к Коляне поощрительный взор, сказал: — Вот ведь какие на глубинке-то комсомольские вожаки есть! Вот из кого надо кадры руководителей воспитывать. А мы все по московским сусекам скребем. Молодец, товарищ Скворцов, будем тебя поднимать. Ну, успехов всем. Поехал, — он удалился.

— Порядок, — подмигнул я Коляне. — Что я тебе говорил: важно привлечь внимание. Теперь держись, пойдешь в гору. Станешь главным — не забудь скромного киношника.

— Как это в гору? — недоверчиво спросил Коляня.

— А так: затребуют в Москву, пошлют учиться, будут тебя «рость». Что в тебе, масштаба нет?

— А хрен его знает, может есть. — В голосе его прозвучала незнакомая и новая уверенная раздумчивость. — Все же я народные нужды в самой середке знаю. Подучусь и рвану. Понял-нет?

— Понял, понял, — засмеялся я этому новому Коляне. — Пошли праздновать. Зови всех. Все наши на месте?

Тут только я заметил, что Зюки в кабинете директора нет. Я вернулся за ней в зал, там тоже ее не было. Я обежал кинотеатр внутри и снаружи, спросил о Зюке шофера автобуса, который должен был везти вялковских на вокзал.

Никто не знал, никто не видел.

Я не поехал домой, позвонил по телефону Ирине, сказал, что должен срочно вернуться в Вялки. Вернулся в Вялки.

Но Зюка не захотела меня видеть. Никакими силами, ни за что не мог я добиться даже возможности поговорить с ней.

Последний раз я видел ее в кинозале на просмотре «Родины Жар-птицы».

А потом — почти через двадцать лет в пирейской таверне, где праздные мужчины отсчитывали течение минут на безбожных четках «комбалье», а бухта покачивала мачтами пестрых яхт.

Зазвонил телефон. Зазвонил в своей вкрадчивой, даже льстивой манере техники дорогих отелей, призванной формировать душевный комфорт обитателей.

Я не вылез из апельсиновой мякоти дивана, куда погрузился вновь, вернувшись из города. Я только покосился на телефон, оплывший от жары кремовый торт, — будто его-то жара все-таки настигла даже за поляризованными окнами. Но телефон настаивал, деликатно, но неотвратимо.

— Приходи к нам обедать, — сказала Зюка.

— Когда? — Я прижал к уху ее голос и почувствовал, что и правда, зверски хочу есть.

— Сейчас. У Коли двухчасовой перерыв, он очень хочет тебя видеть.

— А ты?

— Не будь однообразен, это не в твоем имидже, — сказала она, — приходи, я уже накрываю.

Недурственно жил Коляня. Не то чтобы апартаменты были роскошны, но элегантны. Скромно, но с вызывающей элегантностью. Вызывающей. Много вызывающей. И воспоминание о яичнице на свечке, и размышления о том, что здесь главенствует вкус хозяйки. Именно поэтому во мне Колянины владения вызвали желание не замечать белого углового дивана и белых, раздувшихся в самомнении пуфов в белоснежной гостиной, подобно гигантскому кубу льда замуровавшей все эти оттенки белизны. Живи, Коляня, лелей люксозностью красавицу жену. Однако не зазнавайся: со мной, может, она и не такое бы имела!

Из дальнего конца квартиры донесся Колянин голос:

— Николаич! Пришел? Давай сюда! — «Да, да, да!..» Мне почудилось, что действительно эхо гуляет по пустоватой «резиденции».

— Он в ванной, — сказала Зюка, — можешь увидеть его без прикрас: голый человек на голой земле.

— Ничего себе «голой», — все-таки не удержался я.

Коляня уже принял освежающий предобеденный душ и растирал поджарый торс мохнатой простыней. Мокрыми ногами Коляня попирал накинутое на коврик грязное белье. Это белье на желтом пушистом коврике мне бросилось в глаза прежде всего: Коляня не оторвался от прошлого, не оторвался от деревенских бань своей юности.

— Давай одевайся, — сказал я и закрыл дверь ванной.

Он появился свежий, подтянутый, в безупречной рубашке из палевого «тропикола», сквозь огромные — на пол-лица — очки оглядел победно свои снежные владения.

— Ну-с, — Коляня адресовался к Зюке: — Можем менять дислокацию? Столовая ждет?

Мы перешли в столовую. Приветствовать меня выплыла могучая рыба с мертвой улыбкой и сонными глазами усталого конферансье. Рыба покинула компаньонов, толпившихся в голубоватом параллелепипеде аквариума, занимавшего все пространство под окном, распростертым на верхней части наружной стены.

Столовая, окрашенная в эти же водно-голубоватые тона, составляла с аквариумом как бы единое целое.

Я постучал пальцем по рыбьему носу, прижатому к стеклу, рыба отплыла, продолжив свое бесстрастное скольжение меж других сомнамбулических рыбьих тел.