Тот непонимающе улыбнулся.

Писательница вернула книгу на полку.

– Вы правы. Какая разница. Это ничего не меняет.

Мужчина поклонился ей.

Мария поблагодарила его за стакан воды и вышла на улицу.

Так она дошла до рынка. Пахло овцами и гнилыми фруктами. Продавцы уже убирали с лотков товар. Она подошла к высокой женщине в фартуке, показавшейся ей более дружелюбной, чем остальные, и, указав вначале на живот, затем на рот, попыталась дать понять, что голодна. Женщина протянула ей краюху хлеба. Хлеб оказался вкусным, пускай и немного горьковатым – зато он придал ей сил. Женщина протянула ей бутылку, из которой пила сама. Сделав глоток, Мария ощутила себя практически возрожденной.

Лицо у женщины было морщинистым, во рту не хватало зубов. Один глаз был полузакрыт, веко криво свисало. Она произнесла что-то непонятное, подняла ящик с картофелем, показывая Марии, что та должна помочь ей нести.

Они вдвоем потащили ящик через улицу. Там уже поджидал трактор, рядом стоял пожилой мужчина. Они погрузили картофель в прицеп. Присев между ящиков, женщина жестом пригласила ее сесть рядом.

Они затряслись по дороге, обдаваемые парами бензина. Город вскоре скрылся за горизонтом, и перед ними в вечерних сумерках раскинулась степь. Повеяло прохладой. Рядом с ними долго летела стрекоза. Голова женщины тряслась в такт дрожащему мотору – казалось, она спит с открытыми глазами. Небо было чистое, птиц не видать. Наступала ночь.

К дому они подъехали уже в темноте. Мария соскочила с прицепа, под ногами оказалась глина, и она тут же увязла по самую щиколотку. Дом был сколочен из обветшалых досок, крыша покрыта листами волнового железа. Внутри пахло сыростью. Когда старик зажег две лучины, она увидела, как по полу пробежала мышь. Снаружи женщина качала воду из проржавевшего колодца. Она внесла в избу наполненное до краев жестяное ведро и, опустив его, указала на деревянный пол, затем на ведро и снова на пол. И вручила Марии тряпку.

Пока она драила пол, в голову приходили самые разные мысли. Кто знает, может, она проведет здесь год, а то и два – и ни один поисковый отряд ее тут не найдет, не появится вдруг посланник МИДа и не освободит ее. Ей придется остаться и работать на эту семью, пока не выучит язык. Если ей будут платить, она постарается хоть немного откладывать. Когда-нибудь накопит на билет до столицы. Там найдет кого-то, кто мог бы ей помочь. Нет, не останется же она здесь навсегда – жизнь дала ей больше, чем этим людям, и выкарабкаться она сумеет.

Вскоре у нее разболелась спина. Руки не были привычны к такой работе, и ей казалось, будто доски по мере того, как она их драила, становились только грязнее. Она принялась тихо всхлипывать. Женщина сидела на стуле и чистила картошку; старик, присев на скамью, с безразличным видом глядел перед собой.

С мытьем полов было покончено, никакой разницы между до и после Мария не замечала, но женщина протянула ей еще кусок хлеба и даже немного мяса. Поев, она вышла на улицу и омыла руки и лицо колодезной водой. На улице вдруг стало невероятно холодно. Вдалеке выл какой-то зверь. Небо было усеяно звездами.

Женщина указала ей на матрац, на котором ей дозволено было спать. Подстилка оказалась на удивление мягкой, только в одном месте из нее торчала ржавая пружина, и Марии пришлось скрючиться так, чтобы она не впивалась ей в спину. На мгновение она вспомнила о муже. Внезапно он показался ей настолько чужим, словно они были знакомы давным-давно, в прошлой жизни или в ином мире. Она уловила собственное дыхание и поняла, что уснула, а во сне словно смотрит на себя сверху. Ей вдруг стало ясно, что такие мгновения случаются в жизни крайне редко и надо проявлять особую осторожность. Одно неловкое движение – и она уже не вернется назад, ее прежнее бытие рассеется и не вернется уже никогда. Она вздохнула – или ей это только приснилось?.. Потом наконец мысли ее угасли.

Мигель Ауристус Бланкус – которого половина планеты чтила, а другая слегка презирала как автора книг о том, как обрести покой, внутреннее равновесие и смысл жизни, блуждая по зеленым холмам, – размеренным шагом вошел в кабинет, расположенный в передней части его квартиры в пентхаузе высоко над сверкающим побережьем Рио-де-Жанейро. Поверхность моря ослепительно сияла; по ту сторону бухты виднелись очертания гор, в зависимости от освещения то проступавшие четко, то казавшиеся лишь серыми тенями, и спускавшиеся по склонам фавелы. Мигель Ауристус Бланкус заслонил глаза ладонью, чтобы получше разглядеть свой письменный стол: две ручки с золотым пером, семнадцать остро отточенных карандашей, плоская клавиатура перед плоским экраном, в лотке для бумаг – разглаженная бумажная копия новой рукописи «Спроси у космоса, и он заговорит». Не хватало одной только главы, все остальное он сочинил за четыре недели со свойственной ему легкостью. На этот раз речь шла о том, что вера и доверие устанавливаются благодаря символизирующим их жестам и ритуалам, а не наоборот, как многие полагают: кто верен, тот начинает любить; кто помогает, тот обретает благородство; кто заставляет себя прийти на службу, для того она перестает быть бессмысленным обрядом и начинает постепенно обнаруживать присутствие и близость хранящих нас высших сил.

Мигель Ауристус Бланкус ничего не выдумывал. Озарение снисходило на него само собой, а мысли, казалось, проникали в рукопись без всякого его вспомоществования – а сам он сидел и со сдержанным любопытством наблюдал, как под пальцами его на сверкающем белизной экране строчка за строчкой прирастает текст. И когда в конце рабочего дня Бланкус вставал из-за стола и, вот как сейчас, глядел на заходящее солнце, он чувствовал себя не менее одухотворенным и просветленным, чем вскоре окажется каждый из его почти что семи миллионов читателей.

Он вздохнул. Быстрым движением левой руки он пригладил усы, провел по поредевшим волосам; на среднем пальце поблескивал вытянутой формы сапфир. Всякий раз, возвращаясь из уборной, он ощущал одновременно облегчение и легкую грусть. Там ему нынче приходилось проводить все больше времени: совсем недавно врач сообщил ему, что без операции на простате он долго не протянет. Бланкус склонил голову набок, провел языком по губам и услышал, как с уст его вновь слетел тихий вздох. На нем были отполированные до блеска коричневые кожаные туфли, изготовленные на заказ, широкие льняные брюки и белая шелковая рубашка; верхние две пуговицы были расстегнуты. Волосы на груди поседели и истончились, но тело, несмотря на свой шестидесятичетырехлетний возраст, оставалось подтянутым, а живот – таким плоским, как только бывает у людей, нанимающих себе персонального тренера. Каждый день он под присмотром бывшего олимпийского чемпиона Густаво Монти бежал трусцой по жужжащей дорожке тренажера, о которой в свое время тоже написал небольшую книжонку. В ней говорилось об утверждении единых форм, изменчивости неизменного и состоянии нежной подвешенности, в котором пребывает полуизможденный, полусосредоточенный дух. (Разумеется, тренажером он пользовался только в городе. Проводя дни в своем загородном доме в Парати или за океаном, в швейцарском шале, он каждый день поутру, погруженный в задумчивость, двигался на свежем воздухе, полностью сконцентрировавшись на дыхании и на том, как солнце постепенно наполняло новый день теплом.) То была не самая продаваемая его книга, но он так ее любил, что нередко и сам читал ее перед тем, как перейти к упражнениям.