Мы сигналили, включили дальний свет и в конце концов заметили его бредущим по дорожке для верховой езды.

Ружье, мой взгляд, этот придурок за рулем, наполовину оглохший и до смерти перепуганный, – Франк, он сразу воткнул что к чему. Он сел со мной рядом на заднее сиденье, и наш любезный и такой услужливый водитель подвез нас к дому родителей Франка.

– Делай, как я, – сказала я ему, – возьми сумку с вещами. И поторапливайся.

Его не было минут десять, и все это время этот придурок за рулем твердил мне одно и то же: «Так ты его знаешь? Так ты его знаешь? Так ты его знаешь?»

Да, дебил, я его знаю.

И заткнись же ты наконец. И да будет тебе известно, что я им дорожу, а здесь мое мнение уважают.

Затем наш милый водитель, сама любезность, отвез нас в город, где Франк учился в лицее (я опускаю названия, тебе ведь, звездочка моя, и так прекрасно известно, где все это произошло), и припарковался у комиссариата полиции. Я попросила Франка сходить позвать какого-нибудь вооруженного полицейского, и когда он вернулся в сопровождении стража порядка, я возвратила подарок своему бывшему жениху.

О да, мсье полицейский… Ведь забрать подаренное – все равно что украсть…

Полицейский так ничего и не понял. В любом случае, пока он смотрел вслед уезжающему Маню, мы смылись в противоположном направлении. Он покричал немного для проформы и ушел обратно в контору.

Надо сказать, в ту ночь на улице сильно подмораживало…

Мы зашли в какой-то говеный отель у вокзала, и я попросила номер с ванной. Франк был весь синий от холода, в шоке от того, что я вытворяла, да и вообще от всего произошедшего. Да, думаю, в тот момент я внушала ему страх. Еще бы! Когда почти двадцатилетний опыт жизни в Сморчках внезапно дает о себе знать, это зрелище не из приятных…

Я налила ему горячую ванну, раздела, как маленького мальчика, и да, я видела его пипиську, хотя нет, я на нее не смотрела, она канула в воду.

Когда он вышел из ванной, я смотрела по телику какой-то фильм. Он надел чистые трусы, майку и лег на кровать рядом со мной.

Мы молча досмотрели фильм, погасили свет и в темноте ждали друг от друга каких-то слов.

Я ничего не могла сказать, потому что тихо плакала, так что он первым нарушил молчание. Он нежно погладил меня по голове и некоторое время спустя прошептал:

– С этим покончено, моя дорогая… С этим покончено… Мы больше никогда туда не вернемся… Тише, тише… моя Билли… С этим покончено, говорю тебе…

Но я продолжала плакать.

Тогда он обнял меня.

Я заревела еще сильнее.

Тогда он засмеялся.

И я засмеялась вслед за ним.

И мои сопли и слезы разлетелись во все стороны.

Я проплакала несколько часов подряд.

Словно у меня внутри открылся шлюз. Словно происходило полное очищение организма. Слив отработанной жидкости. Впервые в жизни я перестала обороняться.

Впервые в жизни…

Впервые в жизни я почувствовала, что это наконец случилось. Я наконец почувствовала себя в безопасности. И разом все выплеснулось наружу. Все… Заброшенность, голод, холод, грязь, вши, мой запах, окурки, нищета, пустые бутылки, крики, оплеухи, синяки, тотальное убожество, плохие оценки, вранье, насилие, страх, кражи, предки Ясона Жибо, запрещавшие мне пользоваться их туалетом, остатки еды с их стола, моя киска, сиськи, рот, последнее время служившие мне разменной монетой, все эти парни, которые попользовались мною всласть, и так бездарно, все эти поганые подработки, и этот Маню, убедивший меня в том, что я действительно ему нравлюсь и что у меня может быть собственный дом и…

Все это выплеснулось из меня вместе со слезами.

По мере того, как я изливала душу, Франк, казалось, набирался сил. Не знаю, как это нормально объяснить, но у меня сложилось такое впечатление. Чем дольше я рыдала, тем больше он расслаблялся. Выражение его лица становилось все более простодушным, он щекотал мое ухо прядью моих же волос, по-доброму посмеивался надо мной, называл то Бедовой Джейн[39], то Камиллой Безбашенной, то Малышом Билли[40]и улыбался.

Он рассказывал мне, как мое лицо изменилось до неузнаваемости, рассказывал, как я долбила дулом затылок этого бедолаги, пока тот вел машину, описывал его порванную мочку уха и как она болталась на поворотах, изображал, каким голосом я приказала ему притащить полицейского и как швырнула Маню ружье со словами: «Держи свой подарок», и порой он уже чуть ли не смеялся. Да, он практически смеялся.

Только значительно позже, после многих откровенных разговоров, когда он тоже начал понемногу рассказывать мне о своей войне, о своей каждодневной битве в одиночку – до меня, до нас, я поняла, почему той ночью он был так счастлив видеть меня несчастной: потому что, пока я рыдала нон-стоп в его объятьях, чуть ли не билась в судорогах, у него появилась первая веская причина не умирать.

Мои горючие слезы стали тем топливом, что дало ему силы двигаться дальше, а своими подшучиваниями он просто хотел меня приободрить. Доказать, что мы можем смеяться надо всем чем угодно, и, кстати, с тех пор мы именно так и будем с ним поступать, поскольку, да ты посмотри, Билли… Смотри… В этой узкой дрянной постели мы наконец-то вернулись к жизни, какой бы дрянной она у нас ни была… Эй… Прекрати плакать, малыш… Прекрати плакать… Благодаря тебе самое страшное уже позади. Благодаря тебе мы спасены. Ох, хотя нет, плачь, не стесняйся… Поплачь… И заснешь… Плачь, но не забывай никогда: конечно, мы оба сейчас в самом начале пути и главные трудности еще впереди, пускай, но, стоя на краю могилы, мы сможем обернуться, чтобы взглянуть назад и сказать: это жил я, а не искусственное существо, созданное тем страхом и ужасом, что мне внушили всякие придурочные жлобы…

На самом деле он только успокаивал меня: «Тише! Тише!» – но именно это скрывалось за всеми его «ш-ш-ш!».

Не будь это Франк, который настолько по-доброму отнесся ко мне, когда мы разучивали с ним пьесу, который, глядя куда-то вдаль, поверх моей головы, рассказывал мне про детство Билли Холидей, который отправлял мне свои немногословные открытки на адрес Клодин все те годы, что я провела в ожидании, словно в монастыре, – не будь всего этого, у меня никогда не сорвало бы крышу. А если бы у меня не сорвало крышу, он бы тоже не выжил.