Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Приятели явно были достойны друг друга и поняли это; Андреа мирно извлек руку из кармана и стал поглаживать свои рыжие усы.
– Наконец-то ты заживешь счастливо, дружище Кадрусс, – сказал он.
– Постараюсь сделать все возможное для этого, – ответил трактирщик с Гарского моста, снова складывая нож.
– Ладно, едем в Париж. Но как ты проедешь заставу, не вызывая подозрений? Мне кажется, в таком костюме ты еще больше рискуешь, сидя в экипаже, чем шагая пешком.
– Погоди, – сказал Кадрусс, – сейчас увидишь.
Он надел шляпу Андреа, накинул плащ с большим воротником, оставленный грумом в экипаже, и принял сосредоточенный вид, подобающий слуге из хорошего дома, когда хозяин сам правит лошадью.
– А я что же, так и поеду с непокрытой головой? – сказал Андреа.
– Эка важность! – фыркнул Кадрусс. – Сегодня такой ветер, что у тебя могла слететь шляпа.
– Ладно, – сказал Андреа, – покончим с этим.
– Да кто ж тебе мешает? – сказал Кадрусс. – Не я, надеюсь?
– Шш... – прошептал Кавальканти.
Заставу миновали благополучно.
Доехав до первой поперечной улицы, Андреа остановил лошадь, и Кадрусс спрыгнул на землю.
– Позволь, – сказал Андреа, – а плащ, а моя шляпа?
– Ты же не хочешь, чтобы я простудился, – отвечал Кадрусс.
– А как же я?
– Ты молод, а я уже становлюсь стар; до свидания, Бенедетто!
И он исчез в переулке.
– Увы, – сказал со вздохом Андреа, – неужели на земле невозможно полное счастье?
VIII. СЕМЕЙНАЯ СЦЕНАДоехав до площади Людовика XV, молодые люди расстались: Моррель направился к бульварам, Шато-Рено к мосту Революции, а Дебрэ поехал по набережной.
Моррель и Шато-Рено, по всей вероятности, вернулись к своим домашним очагам, как еще до сих пор говорят с трибуны Палаты в красиво построенных речах и на сцене театра улицы Ришелье в красиво написанных пьесах, но Дебрэ поступил иначе. У ворот Лувра он повернул налево, рысью пересек Карусельную площадь, направился по улице Сен-Рок, повернул в улицу Мишодьер и подъехал к дому Данглара как раз в ту минуту, когда ландо Вильфора, завезя его самого с женой в предместье Сент-Оноре, доставило домой баронессу.
Дебрэ, как свой человек в доме, первый въехал во двор, бросил поводья лакею, а сам вернулся к экипажу, помог г-же Данглар сойти и взял ее под руку, чтобы проводить в комнаты.
Как только ворота закрылись и баронесса вместе с Дебрэ очутились во дворе, он сказал:
– Что с вами, Эрмина? Почему вам стало дурно, когда граф рассказывал эту историю, или, вернее, эту сказку?
– Потому, что я вообще отвратительно себя чувствовала сегодня, мой друг, – ответила баронесса.
– Да нет же, Эрмина, – возразил Дебрэ, – я никогда этому не поверю. Наоборот, вы были прекрасно настроены, когда приехали к графу. Правда, господин Данглар был немного не в духе; но я ведь знаю, как мало вы обращаете внимания на его дурное настроение. Кто-то вас расстроил. Расскажите мне, в чем дело, вы же знаете, я не потерплю, чтобы вас обидели.
– Уверяю вас, Люсьен, вы ошибаетесь, – сказала госпожа Данглар, – все дело просто в самочувствии, как я вам сказала, да еще в дурном настроении, которое вы заметили и о котором я не считала нужным вам говорить.
Было очевидно, что г-жа Данглар находится во власти того нервного возбуждения, в котором женщины часто сами не отдают себе отчета, или же что она, как угадал Дебрэ, испытала какое-нибудь скрытое потрясение, в котором не хотела никому сознаться. Дебрэ, привыкший считаться с беспричинной нервозностью, как с одним из элементов женской натуры, перестал настаивать и решил ждать благоприятной минуты, когда можно будет снова задать этот вопрос или когда ей самой вздумается признаться.
У дверей своей спальни баронесса встретила мадмуазель Корнели, свою доверенную камеристку.
– Что делает моя дочь? – спросила г-жа Данглар.
– Весь вечер занималась, а потом легла, – ответила мадмуазель Корнели.
– Но, мне кажется, кто-то играет на рояле?
– Это играет мадмуазель д'Армильи, а мадмуазель Эжени лежит в постели.
– Хорошо, – сказала г-жа Данглар, – помогите мне раздеться.
Вошли в спальню. Дебрэ растянулся на широком диване, а г-жа Данглар вместе с мадмуазель Корнели прошла в свою уборную.
– Скажите, Люсьен, – спросила через дверь г-жа Данглар, – вы все еще жалуетесь, что Эжени не желает с вами разговаривать?
– Не я один на это жалуюсь, сударыня, – сказал Люсьен, играя с собачкой баронессы; она признавала его за друга дома и всегда ласкалась к нему. – Помнится, я слышал на днях, как Морсер сетовал перед вами, что не может добиться ни слова от своей невесты.
– Это верно, – сказала г-жа Данглар, – но я думаю, что скоро все это изменится и Эжени явится к вам в кабинет.
– Ко мне в кабинет?
– Я хочу сказать – в кабинет министра.
– Зачем?
– Чтобы попросить вас устроить ей ангажемент в оперу. Право, я никогда не видела такого пристрастия к музыке. Для девушки из общества это смешно!
Дебрэ улыбнулся.
– Ну что ж, – сказал он, – пусть приходит, раз вы и барон согласны. Мы устроим ей этот ангажемент и постараемся, чтобы он соответствовал ее достоинствам, хотя мы слишком бедны, чтобы оплачивать такой талант, как у нее.
– Можете идти, Корнели, – сказала г-жа Данглар, – вы мне больше не нужны.
Корнели удалилась, и через минуту г-жа Данглар вышла из уборной в очаровательном неглиже. Она села рядом с Люсьеном и стала задумчиво гладить болонку.
Люсьен