Эту старую фотографию Сухой помнил с детства, она стояла в комнате у мамы. Невысокий, с молодой бородкой, брюнет в рясе, рядом его жена – юбка колоколом. Их головы, подпертые воротниками и как бы существующие отдельно. Напряженные, строгие лица, словно они смотрят не в камеру, а на то, что за спиной у фотографа. Но что, кроме фотографии, связывает нас? Если между той и этой страной не осталось почти ничего общего? Да и была ли она, спрашивал он себя? Или ты выдумал эту страну, начитавшись русских философов? То, что его окружало сегодня, словно говорило: ты здесь лишний. Ты на льдине, которую откололи от берега. Лишность сознавалась легко, настолько бесспорной и безутешной она была. Саша ощущал прилив силы и ясности, когда размышлял о ней. Так даже лучше, выбор был сделан, а руки развязаны. Поступай как хочешь. Ничто больше не связывает тебя ни с теми, кто принял “причастие буйвола”, ни с теми, кто отказался.

Лекцию о Бёлле и “причастии буйвола” Саша читал своим студентам, но время переигрывало и Бёлля, и Сашины представления о нем. Выход из тупика следовало искать на старой фотографии. За куском засиженной мухами картонки находилась дверца, ведущая в обход времени. Но куда? Этого Саша не знал и погружался: сначала в историю прадеда, а потом и в Смутное время, без которого нельзя было и шагу ступить в костромских дебрях. Он благодарил судьбу за то, как все сложилось, иначе он бы никогда не приступил к поискам. А с прошлым, в его горячей прозрачной тьме, освещаемой вспышками интуиции и воображения, можно жить дальше. Существовать на поверхности нового времени с безразличием туриста. “Пока семья со мной, пока я пишу на родном языке, пока есть прошлое – это возможно. И не забывай об отце Сергии, каково пришлось ему. Как нелепы твои страхи по сравнению с тем временем”.

Пока Саша занимался Саметью, он представлял большое семейство введенских поповичей, к корню которых, стало быть, принадлежал и сам, и его семья. Следовало только отыскать историю этого рода, утвердить ее в уме и сердце. Но не зря считается, если хочешь обмануть судьбу, попробуй представить будущее. По епархиальным спискам выходило, что никакой фамилии Введенских за Саметью до прадеда не значилось, а служил тут некий Груздев. Тот факт, что до отца Сергия в Самети служили другие люди, не увязывался с тем, что отец Сашиного прадеда, отца Сергия – Платон – тоже был священник. Но где? Так в историю вплеталась побочная линия, это была деревенька Спас в двадцати километрах от Самети, а точнее Богословский погост неподалеку от Спаса, где, судя по архивам, служил некий Платон Введенский. Отец Сергий был “Платонович”, шансов на ошибку не оставалось, линия Введенских из побочной превращалась в главную. Но кто тогда Груздевы? Этот вопрос разрешился в Москве случайно, стоило как следует рассмотреть родословную. В самом конце таблицы, которую составила еще Сашина мама, то есть в начале, в самом раннем из “потом”, линия отца Сергия скрещивалась с женской. Его жена, матушка Екатерина, похороненная в ограде церкви, оказалась в девичестве Груздевой, то есть поповской дочкой, и вышла за “пришлого” из Спаса, получившего приход “в приданое”, как и предсказывал Зонтиков.

Всё сходилось и вставало на место, и тут же разваливалось. Кто такие Груздевы и к какому тогда роду причислить себя? Лестница в прошлое делала поворот, опускалась в темноту еще на один пролет и обрывалась как мостки в воду. Сознание слепо выбирало мужскую линию, а женскую обрекало на забвение, ведь было неизвестно, откуда пришли в Саметь и куда исчезли Груздевы. Так, едва утвердившись, почва снова выскальзывала. Это был колодец из бесконечных “потом” и “раньше”.

“Это Саметские, зареченские, – приговаривал отец Константин, выслушивая Сашины жалобы на историю. – Они такие”. “Какие?” – спрашивал Саша. Он сидел за столом в гостях у священника и его матушки Елены в хрущевке на улице Димитрова. Саша рассказывал, что узнал о Введенских и Груздевых, и вопросительно смотрел на хозяев. Те переглядывались, фамилии Груздевых в Самети ни матушка, ни отец Константин не припоминали, разве что они в соседних деревнях жили. “В каких?” – спрашивал Саша. “Каких… – вздыхал отец Константин. – Теперь не узнаешь”.

“Как это?” – Саша смотрел на священника. “Затопили, – он двигал бородой. – Плотину построили”. “Водохранилище”, – это добавляла матушка. И внутри у Саши что-то сладко обрывалось и тоже тонуло.

Извилистые затоны и проливни, черными разводами и кляксами наползавшие на Саметь по приволжским низинам, – их было хорошо видно на спутниковой съемке. Как вода, сдерживаемая плотиной, вышла из берегов, затапливая выселенные деревни, среди которых, значит, была и груздевская, то есть еще одна Сашина безымянная родина. А Саметь почему-то пощадили, обнесли дамбой.

Из того, что он знал про Саметь, он знал, что и тогда, и теперь за дамбой – река обрекала зареченских жить своим укладом от паводка к паводку на высокой воде. Даже избы приходилось ставить на сваях, на “курьих ножках”. За рекой было с чего жить – в плавнях садилась на нерест рыба, а на лугах родился баснословный саметский хмель, не говоря о выгоне, есть даже запись о доставке в Саметь коров из Швейцарии, местные крестьяне выписали их через Петровскую академию, тогда они могли это себе позволить.

“Пасти своих овец, – машинально повторял Саша. – Пасти своих овец”. К трехсотлетию дома Романовых прадед принял в дар икону Федоровской Богоматери, которыми Николай Второй одаривал древние костромские храмы, то есть через бабку Саша находился на расстоянии трех рукопожатий от последнего российского императора. А также от других исторических личностей, например, от товарища Луначарского, который приезжал в Саметь агитировать на Гражданскую войну, а потом и от отца народов, и от Берии, и от Калинина, принимавших в Кремле всесоюзную доярку Прасковью Малинину, крещенную в Самети – кем? – отцом Сергием, и только потом, при Советах, вышедшую по колхозным надоям в “большие люди”. Или еще раньше, когда храм относился к Чудову монастырю, а в соседней деревне романовский холоп Отрепьев готовился на роль царевича Димитрия? Саша вспоминал одышку Зонтикова. Его медленный, словно из глубины, голос он считал симптомом кессонной болезни времени, куда он, Саша, стало быть, напрасно так безоглядно спускался. Отец Сергий, Романовы, Годунов, Лжедмитрий… Саша и сам чувствовал эту тяжесть – и в сумерках своей родословной, и глубже, в Смутном времени, которое неизбежно тянулось следом.

Во второй свой приезд на Крещение, когда отец Константин повернул ключ и открыл железную дверь, и ввел его – Саша обомлел; он готовился к разрухе и запустению, а увидел стены, густо покрытые пестрыми росписями, и мерцающий золотом иконостас, и старинные иконы. Его прадед, человек со старой фотографии, прикладывался к этим иконам и поднимался на эту колокольню; Саша понимал и мог это представить, но лишь умом, а не сердцем. Он попросился переночевать в храме и матушка Елена беспрекословно постелила там, где отец Константин часто оставался и сам, чтобы не возвращаться ночью в город. Полночи Саша лежал в его каморке за шкафом, набитым сочинениями отцов Церкви, и не мог уснуть. Он смотрел в потолок на росписи. “Выход усопших в рай”, “Семя жены поразит главу змия”… Можно сказать, это была его родовая обитель. Здесь крестили его бабку, здесь… Но ничего, кроме досады, он не чувствовал. Теория трех рукопожатий ничего не значила.