Мирза с удивлением спрашивает:

– Р-разве это б-была п-палатка Х-Хейдара?

– Но тогда вопрос, – говорит со смехом Али. – У кого же ты взял их взаймы?

Внезапно земля содрогнулась под нашими ногами.

– Слушайте, слушайте! – говорит Абдулла. – Началось!

Мы все замолчали и слушаем то, что происходит вдали. Наши батареи начали артподготовку по противнику. Сначала огонь несильный, но постепенно он нарастает и ужесточается. Мы смотрим сквозь пальмы в сторону шоссе. Над Шаламче загорелся светящийся ореол. От орудийных залпов исказилось пространство и время. Мирза лег на землю и приник к ней ухом, и восклицает:

– Ог-го! В-вот эт-то да! Вот это вз-рыв-вы!

Среди басовитого гула орудий можно различить залпы «катюш». Их ракеты с воем уносятся в небо, как бы разрывая пространство. Постепенно начинают отвечать батареи противника. И теперь в Шаламче словно собрались тысячи тысяч барабанщиков, безумно колотящих в свои барабаны.

Мы соединяем секции палаточного каркаса. Абдулла выравнивает пол палатки. Он работает умело и практически молча. Холодный ветер леденит уши, но от работы мы все в поту. Ребята второго и третьего взвода развели у себя костры, пламя которых осветило пальмы красным. Пламя костров, разгораясь, взвивается вверх. Али залез наверх каркаса и ждет, когда мы ему подадим брезент. Кто-то из парней третьего взвода кричит:

– Первый и второй взводы, идите получать горячий чай! Ого-го! Чаек с пылу с жару – налетай!

Али хватает подаваемый нами брезент и тянет его наверх. И вот брезент покрыл каркас. Вытирая пот со лба, Али говорит:

– Мирза-джан, приготовь-ка нам чайный столик!

– А г-где я в-возьму ча-чайник? – отвечает Мирза, расправляя низ брезента.

– Там же, где ты взял фонари! – отвечает Али с подначкой.

Мирза в ярости выкатывает глаза – пламя костра пляшет в его зрачках. Ворчит что-то и уходит. Мы засыпаем землей низ палаточных стенок, когда он возвращается. В руках его кувшин-«умывальник» из желтого металла, кажущегося апельсиновым в свете костра. Из широкого носика валит пар, Абдулла, изображая крайний испуг, поднимает руки как для сдачи в плен:

– Мы капитулируем! Если с нашей стороны были ошибки – приносим тысячу извинений!

Али снимает с пальм фонари и спрашивает:

– Не наигрался с кипятком?

Мирза, удивленный их реакцией, бормочет:

– Я-я ч-чай п-принес.

– В этой посудине? – восклицаю я невольно.

– Но он-на ч-чистая, – оправдывается он. – Н-не использовалась еще. Н-нич-чего д-другого н-не б-было – а что тут т-такого?

– А где чашки? – спрашиваю я.

– А з-зачем ча-чашки? – отвечает он. – Н-немного остынет – б-будем пить из но-носика. Чай с-сладкий. Ку-кускового не было – я са-сахарного песку за-засыпал!

Не знаю, что ему ответить. А он с невинным лицом вопрошает:

– Я что-то не-неправильно с-сделал?

Мы все смеемся.

* * *

Мы сидим в палатке вокруг фонаря и говорим о том, о сем. Чтобы согреться, я обхватил колени руками. Артиллерийский огонь, вражеский и наш, ни на миг не утихает. Началось ранней ночью, и всё продолжается. И вот мы то слушаем канонаду, то говорим между собой. В основном, говорим я, Али и Мирза, Абдулла немногословен. Сначала я думал, что он молчалив по причине того, что он семейный, что у него маленькая дочь, – а мы холостяки, да и моложе его. Но постепенно я понял, что он по характеру молчалив. Он рано стал отцом и рано остепенился…

– Кстати, Ага-Абдулла, – поворачиваюсь я к нему, – как твою дочь зовут?

– А почему ты вспомнил мою дочь? – спрашивает он, улыбаясь. Потом погружается в задумчивость…

Али произносит:

– Как же холодно все-таки, не можем ли мы достать печку и одеяла?

Мирза, который теперь в хорошем настроении, с подначкой говорит:

– В-вперед?

Али подмигивает нам и одобряет:

– Вперед!

– Куда это? – спрашиваю я.

Они оба встают, и я, хотя не понимаю, куда они направляются, тоже встаю. Абдулла пошел было с нами, но Мирза его остановил:

– Т-ты ж-жди нас. Это – дд-ело ос-собенное.

Воздух очень холодный, влажный, от реки Карун тянет стужей. Мы идем следом за Али – к тому месту, где свалены вещи с грузовика. Теперь я понимаю, на что они нацелились.

– Но ведь Хейдар говорил… – начинаю я.

– Ш-ш-ш!

На земле лежит свет луны. Мы ступаем осторожно. Вон рядом с вещами кто-то спит и храпит так громко, что, кажется, земля от его храпа трясется.

– Это Хейдар! – шепчу я.

Он растянулся возле ствола пальмы. Завернулся в одеяло, так что виден лишь круг его лица. Но изображенный на одеяле леопард уставился на нас и готов, если мы приблизимся, наброситься и растерзать нас. Он охраняет Хейдара. Мирза тихонько подходит к Хейдару и наклоняется над ним, потом возвращается.

– Всё с-спокойно. С-спит.

Мы верблюжьим шагом крадемся к сваленным в кучу одеялам. Приблизившись к Мирзе, я хочу шепнуть ему, чтобы он брал только заправленные керосином печки, но он наваливает мне на руки кучу одеял:

– T-c-c! Н-неси!

Сам он хватает печку, но, когда поднимает ее, керосиновый резервуар падает с грохотом на землю. У меня будто сердце разорвалось. Мы все невольно смотрим на Хейдара. Он ворочается и как бы сильно сжимает в объятиях леопарда, не позволяя тому броситься на нас. Я приседаю в испуге. Мирза тихо ворчит:

– Ч-черт поб-бери…

А Али обеими руками бьет его по голове и негромко заявляет:

– Несчастный, ни одного дела ты…

Мирза, повернувшись к нему, вдруг говорит в полный голос:

– За-зачем бьешь? Ч-что я т-тебе с-сделал?

Хейдар вдруг садится. И мне вспоминаются сказочные джинны, мгновенно появляющиеся по приказу хозяина. Я уже не владею собой: обхватываю покрепче одеяла и бегу к нашей палатке.

– Что тут? Что происходит? Вы что здесь делаете?

– В-вот он м-меня за-заставляет во-воровать! Ага! Ты-ты куд-да?

Я слышу топот позади себя. Это Али. А за ним слышится неровный топот Мирзы. Я врываюсь в нашу палатку и бросаю одеяла. Абдулла в бушлате, сжавшийся в комок от стужи, удивленно на меня глядит. Слышится топот Мирзы, и вот они вбегают в палатку одновременно с Али. У Мирзы в каждой руке по керосиновой печке, а на лице победная улыбка.

* * *

Мы задремываем. Керосиновая копоть и резкий запах от фонарей и от печек терзают наши легкие и глаза, но мы не обращаем на это внимания. Усталый сон так навалился, что сил нет ни о чем думать.