— Дочь моя! — говорит ксендз (а я лопаюсь от смеха! Дочь! Это что-то новое!) — Дочь моя, здесь, за костелом, есть отель «Небраска», там много свободных мест, потому что там Дед деньги отмывает.

Тут зараза делает недоуменное лицо типа: ах, что вы говорите, есть отель!

— Aber Ich geld не имейт, маленький… потеряйст… потерялайст, пипи!

И тут эта зараза из-под тяжеленного века меня замечает. Хочет воскликнуть, точно в оперетте: «О, Марго! Здесь королева!» — но вовремя спохватывается, ничем себя не выдает. Замолкла. Только мне тайные знаки глазами делает, а я — ей, чтобы тихо вела себя.

К сожалению, в этот самый момент ксендз совершил покушение на мою репутацию среди дальнобойщиков:

— А одержимую, пожалуйста, отведите в чуланчик.

И это при Грете. Та лишилась дара речи.

— Одер… Одер… Was?! — Она стала похожей на окаменевшую жену Лота, на толстую Вавилонскую башню, падающую в Пизе.

Эмиль отвел меня в комнатку с весами и кушеткой. Но дверь не закрыл, потому что ее на самом деле не было, а были какие-то свисающие веревки в бусах, так что я все видела.

Наша шалава быстро отошла от моей одержимости и перешла к повестке дня:

— А мошно мне zu Solarium?

А потом ей еще захочется в тренажерный зал, яйка-млека потребует, на исповедь попросится, на заутреню…

А я думаю: нет, это что-то новое, исповедь Черной Греты! Вот бы послушать! Ксендз разрешил ей посетить солярий, продал жетоны, и наша прошмандовка стала снимать с себя платьице для причастия (видимо, денег у нее на самом деле не было). К сожалению, когда двери в кабину были еще открыты, ксендз, не догадываясь об опасности, громко обратился к своей вечно недовольной и тугой на ухо хозяйке:

— Отнесите, пожалуй, хворост и клецки в хибарку, к святой…

И как все закружилось, завертелось в солярии, будто русский какой или по крайней мере один из четырех танкистов гранату туда бросил, и эта голая, набитая швабским салом из консервной банки Черная Грета вылетела из него, словно из пращи, в одних только мужских боксерках, через комнату пробегает, вот она уже в садике, уже столкнулась с гусыней… А мы все — за ней. Аж перья из хозяйских кур летят во все стороны, будто волк в курятник залез! Все строение подскакивает в кряканье и квохтанье, как резиновая палатка, влево, вправо, вниз, вверх, перья летят во все стороны и иногда мелькает чье-то тело.

Но святая молилась, и Черная Грета остолбенела, как в мультфильме, если нажать на кнопку «pause». Мы перекрестились и пали на колена при виде явленного чуда. Из курятника вышла святая, обратившая взоры свои горе́, а я за голову схватилась: какая же она уродина! Косоглазая, толстая, лысая (в смысле под машинку стриженая), в очках. Черная Грета тоже перекрестилась, наверное, впервые в жизни, а это, считай, достижение, поджала хвост и, как лиса, бочком удалилась. А под конец состроила ироническое лицо и бросила мне с сожалением по-немецки:

— Одержимая! Хе-хе! Это на какие же хитрости, дорогая моя, ты готова пойти, чтобы добраться до Аси! Видно, вчерашнего тебе мало…

Что было делать, такая уж судьба моя проклятая, пришлось выбирать, то ли одержимой представить себя, то ли лесбиянкой, Черной Греты подружкой, приехавшей сюда под видом одержимой. Я подмигнула ей заговорщически, и вот уже мы вместе, вместе, перед уродливым лицом этой святой, скорешились две лесбы-дальнобойщицы! Польша до особого решения вошла в священный союз с Германией. А Ася, точно мать наша Европа, затянула святые песнопения, и стало понятно, что каждый, кто на больной ноге приковыляет, тут же получит чудесное выздоровление.

— Привет, Ася, ты что здесь делаешь? — спрашивает Грета как ни в чем не бывало, по-немецки. — Паломничество к святой Крайней Плоти? Идем лучше к нам, на паркинг, у нас весело, временное перемирие, собрались ребята вокруг походной кухни, один на гитаре наяривает, русские поют, украинцы пляшут вприсядку, румыны на губной гармошке, на расческе играют, а чехи пиво пьют, потому что сегодня никуда уже не поедут. Идем к нам, ночь теплая, циклон со Скандинавии пошел в холодные страны, чтоб подмылись, клубнику полить, на рыбные промыслы.

И так ее соблазнила, что Ася за гостеприимство ксендза поблагодарила и сказала, что должна к своим приверженцам идти, в свой костел, который сама себе построила, в передвижной, на колесах. Но что вернется до полуночи.

Черная Грета (и теперь уже с выражением лица по крайней мере шефини святой инквизиции по вопросам соблюдения порядка в сельских приходах) жвачку выплюнула и, поскольку была в одних трусах, быстро побежала к кабине солярия за своей белой шляпкой, чтобы переодеться в нимфу, которая потерялась во время ловли бабочек. С горем пополам натянула на себя слишком маленькое белое платьице, все равно по швам пошло, шляпу на голову, как на большой чайник, косички в охапку — и припустилась за Асей.

После чего ксендз снова приглашает в дом, просит объяснить, что происходит. Я остерегаю его от Черной Греты, которая сюда вовсе не на причастие пришла, а на черную мессу, если уж на то пошло.

— Я ее уже полгода за нос вожу, что дам ей адрес святой Аси, который я, ей-богу, не знаю. А тут на тебе — она сама! А что эта сука за мной увязалась — ничего странного, потому что на коротком поводке, ноздря в ноздрю, колесо в колесо одной и той же дорожкой едем. Сундуки наверняка уже обсуждают Асину трассу, потому как сплетники они, и не похоже, чтоб она поехала глухонемая[79].

Ксендз видит, что я не как одержимая разговариваю, а очень даже разумно, и спрашивает, в чем проблема? Потому что он специализируется по важным делам. Вот например, когда в одну тут местную по имени Модеста Пентаграм в ночь на Ивана Купалу вошла душа умершего грешника, то он ее изгонял.

— Но не до конца изгнал. Сейчас одержимая в чуланчике, слишком мало у нас сведений о той несчастной женщине, которая в нее вошла. А у вас какие симптомы?

И тогда я получаю текстовое сообщение от шефини, что должна сворачиваться с этим мясом и возвращаться в Варшаву, потому что есть, что еще возить, заказы на сигареты, спиртное, что, мол, как дела, потому что еще два дня назад я должна была быть, но… — и тут ей знаков не хватило. Эсэмэска в десять вечера — в этом вся Мариола Хишпан. Это я, видите ли, на два дня опаздываю при том, что еду ночью! Ну и хрен с вами. Отвечаю, что увольняюсь с работы, что по состоянию здоровья не могу продолжать, но Эмиль в этот момент как всадит в меня, и я по ошибке выслала эту эсэмэску моей подружке, а как ее зовут, извините, не ваше дело.

Тем временем ксендз Марек расспрашивает нас о наших делах. Я ему говорю, святой отец, так, мол, и так, восемь лет работаю на сумасшедшую фирму «Mariola Spedition», а что это за Мариола — неважно. Важно для меня, что это психически больная женщина, потому что только против меня ее гнев обращен. Возможно, она уже вернулась в Варшаву, потому что, зная ее скупость, делаю вывод, что с водопада Анхель наверняка не послала бы мне эсэмэску со своего многофункционального I-Phon’a. Возможно, сейчас она уже идет по моим следам. Едет на своем дизайнерском «фольксвагене»-жуке на полных оборотах с толстой дочурой своей, сжирающей на каждой остановке по мороженому «Магнум», и расспрашивает: «Не проезжала ли здесь фура с надписью „Mariola Spedition“? Мариола — это я, так, by the way[80]…»